Л о з о в о й. Да, новостей у вас много.
Н и н а. У вас больше.
Л о з о в о й. Не все хорошие, Нина. (Как бы стряхнув грустные мысли.) Ну, а… в личном плане? По-старому?
Н и н а. Не совсем.
Л о з о в о й (живо). Именно?
Пауза.
Н и н а. Помните, у Тютчева… (Глядя прямо в глаза.) «Еще томлюсь огнем желаний, еще стремлюсь к тебе душой — и в сумраке воспоминаний еще ловлю я образ твой… Твой милый образ, незабвенный, он предо мной везде, всегда, недостижимый, неизменный, как ночью на небе звезда…»
Л о з о в о й (поражен). Нина… Надо поговорить.
Н и н а. Опять через… два года и семь месяцев?
Л о з о в о й. Почему! Дни Берлина, сами видите, сочтены. Давайте… (Озорно.) Давайте условимся, как Швейк!
Н и н а. В шесть часов после войны?
Л о з о в о й. Именно в шесть! После того как… как берлинский гарнизон сдастся! Идет?
Н и н а (недоверчиво). Идет. А где?
Г о л о с О р д у б а е в а. Товарищ подполковник!
Л о з о в о й (откликается). Иду, Ордубаев! (Нине.) Знаете где?
О р д у б а е в прибегает.
О р д у б а е в. Алексей, я коммунист! Коммунист!
Л о з о в о й (обнимает его). Иди, коммунист, кончать фашизм.
Ордубаев уходит.
(Нине.) У Бранденбургских ворот! Понятно?
Гул близкого взрыва.
Н и н а. Понятно. В шесть вечера!.. Ой, как бы нам не разминуться.
Л о з о в о й (убегая). У меня в руках будет сирень.
Н и н а (вдогонку). У меня тоже! Слышите, сирень!
Л о з о в о й (издалека). Буду ждать!
Нина смотрит ему вслед. И не видит, как Полковник и Ефрейтор проводят раненную в руку ж е н щ и н у - к а п и т а н а. Нина оглянулась, но они уже ушли. Шум боя все явственней.
Музыка.
З а т е м н е н и е.
2 мая 1945 года. Уцелевшее здание берлинского учреждения. Одна из наших районных комендатур Берлина. В старинной вазе — сирень. Забравшись с ногами в кресло, К л а р а под гитару поет старинный романс.
К л а р а. «Я встретил вас — и все былое в отжившем сердце ожило, я вспомнил время, время золотое — и сердцу стало так тепло…»
Быстро входит Н и н а.
Н и н а. Распелась! Услышат берлинцы — хороша, скажут, советская районная комендатура!
К л а р а. Прием населения уже закончен… Хотя ты права: надо бы песню советских композиторов, а не такое старорежимное.
Н и н а. Старорежимное? Вечное. Это строки Тютчева. (Взволнованно.) «Тут не одно воспоминанье, тут жизнь заговорила вновь, — и то же в вас очарованье, и та ж в душе моей любовь!»
К л а р а. Ой, Нина, вижу, и в тебе загорелись штатские настроения, да? Понятное дело: ведь берлинский гарнизон — хенде хох! А тут еще эта сирень! Напрочь победила запах гари… Эх, жаль, платьица нету!
Н и н а. Я одно тащу с собой. Еще из-под Можайска.
К л а р а. Дай хоть примерить!
Н и н а (оживилась). Слушай, а не нарядиться ли мне сегодня?
К л а р а. Офицеру? Ратоян не разрешит.
Н и н а. Почему? Я ведь только в шесть вечера. Пойду в нем к Бранденбургским воротам.
К л а р а (всматривается в нее). Ой, Нина, какая ты сейчас… привлекательная! (Подозрительно.) И платье надеть хочешь… Можно подумать, на свиданье собираешься.
Н и н а (озорно). Вполне можно.
К л а р а. Вот видишь, и Героя-женатика тоже забыла! А тогда, на шоссе, я подумала, ты без него зачахнешь… Ах, Нина, это только в театре любовь вечная. Перед самой войной я постановку видела. Про любовь. Называлась «Сильна, как смерть». Преувеличение, да?
Н и н а. Преуменьшение. Как жизнь. Сильна, как жизнь.
К л а р а. Опять занеслась! Вернешься домой — и сегодняшнего… кому хочешь в платье показаться, тоже забудешь… Он из артистов, да?..
Нина молчит.
Везучая ты! Я заведую борщом для берлинских детей, а тебя Ратоян поставил артистами и фильмами заведовать!.. Я заметила, как утром на тебя поглядывал певец из московской бригады. Брюнетик такой. Почему-то одну тебя поздравил с падением Берлина!
Н и н а. И не поверил мне брюнетик, что на фронте я была счастливой. Смотрит на меня насмешливо: и чего она, дура, болтает, разве можно быть счастливой рядом со смертью?