К л а р а (вдумчиво). А ведь можно, Нина. Можно. Я бы ему так объяснила. Кругом хорошие люди были. И старались, чтобы я почувствовала, что нужна фронту, пользу приношу… Чего глядишь? Глупости говорю?
Н и н а. Хорошо говоришь. Умница! Мы ведь с тобой вышли в жизнь, когда… жизнь была в затемнении. И все же на фронте, среди пожаров и крови, разглядели много светлого, честного, прямого. И сами, наверно, стали чище сердцем…
К л а р а. А какими хорошие люди станут дома? В мирной жизни?
Н и н а (горячо). Еще душевней, еще прямей! Увидишь!
К л а р а. Дай бог!.. Знаешь, с кем бы мне хотелось встретиться? Помнишь комбата Лозового? Ты не думай, ничего у нас не было — мне такие мрачные не по вкусу. Но до злости хочется, чтобы он увидел меня при всех медалях. Пусть вспомнит, что сказал про меня Ратояну. Никогда не забуду! «Судя по рапорту военфельдшера, Клара Студенкина недостойна фронта, она не записала в своем сердце, что обязана вызволить своих сверстниц из фашистской каторги». И так горько, горько вздохнул…
Входит Р а т о я н.
Р а т о я н. Вот вы где, Гаранина. Звонили из парткомиссии. Вызывают на девятнадцать тридцать… Что, неподходящее время?
Н и н а. Нет, ничего…
К л а р а. Ей, товарищ полковник, к восемнадцати ноль-ноль до зарезу нужно к Бранденбургским воротам!
Р а т о я н. Успеет — там рукой подать… (Хочет уйти.) Да, вот еще что… Я, конечно, в поэзии — не очень, но вот… (Достает вырезку.) Поэт-фронтовик написал. Может, покажешь московским чтецам…
Н и н а (читает). «Пускай ханжи внушают людям, будто любовь к сердцам крадется под луной… (Взволнованно.) Она, как жизнь, она как свет, как утро, равно идет над миром и войной!»[2]. (Уже от себя.) Равно идет над миром и войной…
Музыка.
З а т е м н е н и е.
Через час. Берлинская улица. С развалин дома свисает белье, превращенное в белые флаги. Проходят К о р е ш к о в и Д а л и е в с автоматами. Нарукавные повязки «Комендатура».
Д а л и е в (увидел немецкую надпись на стене). У меня уже в глазах сабантуй от ихней пропаганды! Что написано?
К о р е ш к о в. Нина сказала: «Берлин остается немецким!»
Д а л и е в. Конечно, немецким. Но не фашистским… А Лавренко уже расписался на рейхстаге. И Ерикеев.
К о р е ш к о в. И нам, Ахмед, надо.
Д а л и е в. Я так напишу: «Гитлер хотел в Москву, а я, Далиев, пришел от Москвы в гитлеровский Берлин».
Идет Д е д у н о в, несет небольшой ящичек. Увидев Корешкова и Далиева, останавливается.
Д е д у н о в. Привет отставным разведчикам!
К о р е ш к о в. От такого слышу.
Д а л и е в. Зачем смеетесь? Полковник Ратоян сказал: нам, комендантским, сейчас в Берлине труднее всех.
Д е д у н о в. Не гадал я, братцы, что буду немецкую больницу лекарствами выручать. Вот, сульфидин и стрептоцид.
Короткая автоматная очередь из-за угла. Дедунов ранен. Ящичек с лекарствами на земле.
К о р е ш к о в. Гады! (С автоматом наперевес убегает.)
Д е д у н о в. Что же это, братцы… (Зашатался.)
Д а л и е в (поддерживает его). Так держат слово, змеи!
К о р е ш к о в (вернулся). Оборотни. Давай в медсанбат!
Д е д у н о в (сдерживая стон). А сирень?
К о р е ш к о в. Какая сирень, Федот Иванович?
Д е д у н о в (силы оставляют его). Травка ждет… Самую красивую… В семнадцать ноль-ноль… Самую красивую ветку…
Музыка.
З а т е м н е н и е.
Через час. Комендатура. Комната с диваном. На стене висит на плечиках платье Нины. Н и н а заканчивает разговор по телефону.
Н и н а. Хоть в имперской канцелярии доставайте — ваша забота! Но экран натяните. Нам картину на один вечер дают… Почему только наши? Пусть и берлинцы «Волгу-Волгу» увидят! (Положила трубку. Посмотрела на часы. Вынула из стола зеркальце и начала причесываться.)
Входит Г р у б с к и й, капитан-интендант. Одет с иголочки. Нина встает, прячет зеркало.