Он не был застенчив. Держался спокойно, был аккуратен в одежде, на занятия ходил в накрахмаленном и тщательно отутюженном халате, в безупречно чистой рубашке и в галстуке. И когда Слава, не боясь за предстоящие экзамены и зачеты, вступал с преподавателями в научные дискуссии, некоторые считали его выскочкой, другие – ученым занудой, а отдельные девичьи сердца замирали в предвкушении сладкого восторга. Но он разводил дискуссии не для того, чтобы прослыть самым умным, очаровать девушку или уесть преподавателя. Он хотел стать специалистом. Он хотел взять от института все, что тот мог дать. При этом Серов был, безусловно, честен, и многие знали, что могут на него положиться.
Природа вовсе не обидела его внешностью. У него было тонкое лицо, умные глаза, светло-русые волосы. Но недостаток заключался в том, что двадцать лет назад выражение лица Славы было постоянно ужасно серьезным. Он не мог беззаботно смеяться. Он не позволял себе никакой сентиментальности. Он никогда не расслаблялся в кругу друзей. Он, наверное, мог убить того, кто посмел бы над ним посмеяться. С огромным напряжением все институтские годы он таскал за собой тяжкий комплекс неполноценности от скудности своей материальной жизни. Другие, смеясь, не стесняясь, открыто считали копейки на обед в институтской столовой, занимали до стипендии по рублю, рассказывали, как грузили мешки на вокзалах, он же всегда хранил непроницаемое молчание. Никто никогда не слышал от Серова разговоров о деньгах. Почти никто, кроме друга Валерки, не знал, как и где он живет.
Если бы кто-нибудь знал, как он ненавидел их с матерью бедность! Темную комнатенку в коммунальной квартире, где Славик провел детство. Как мучительно он любил свою мать, всегда выглядевшую испуганной, одинокой, несчастной. А потом вдруг, учась уже на пятом курсе, ни с того ни с сего стал на нее ужасно злиться. Его стали стеснять ее обожающие глаза. Ему казалось, что они всюду с маниакальной настойчивостью следуют за ним.
«Оставь меня в покое!» – хотелось ему кричать. А мать его ни о чем и не спрашивала, ничем не мешала. Она молча его обожала. Славу же раздражало даже то, что она двигалась по комнате тихо, как мышь, то боясь его разбудить, то боясь ему помешать.
Он ненавидел нищенскую обстановку, свой единственный костюм, деньги на который заработал сам, сбивая в кровь тонкие руки в строительном отряде. Он чувствовал себя виноватым, видя, как мать стареет и угасает, будто отдавая ему по мере его взросления свои жизненные соки, но ничего не мог поделать со своим раздражением. Ему даже казалось, что, будь мать алкоголичкой, какой-нибудь легкомысленной птахой, нисколько не заботящейся о нем, ему было бы с ней легче. А пока, возвращаясь с учебы, он глотал сиротский обед, в котором мясо попадалось от силы раз или два в неделю и то только для него. Ему было невыносимо думать, что мать сама мясо не ела, объясняя это нежеланием. То нарушать пост, то советами знакомого по библиотеке профессора, но он-то знал, что все эти советы – от бедности. Он злился сам на себя, что не мог ничего изменить. Учеба в институте была такой плотной, такой насыщенной, что работать дополнительно он смог только после третьего курса, и все им заработанные деньги мать тратила на него же. «Главное было – стать специалистом», – внушала мать. Пойдут больные, будут и деньги. И Славик сам это видел. Он, стиснув зубы, ждал. Ждал, пока пройдут долгие и мучительные семь лет. Прежде чем он действительно сможет стать врачом.
Наблюдая жизнь беспечных однокурсников из благополучных семей, он считал бесполезным пенять на изначально заложенную несправедливость при самом уже появлении ребенка на свет. После изучения психиатрии Славик понял – мать раздражала его довлеющим над ней комплексом вины за то, что он явился на свет без отца, от матери-одиночки, за то, что она не может ему дать того, что другие дают своим детям. Поддержки у нее не было никакой и нигде. Она сама-то – сирота, подкидыш, проведший детство в детском доме. И хотя она всегда утверждала, что сын – единственный источник радости в ее жизни, ему хотелось бы избавить мать от себя, от чувства беспомощности и постоянного страха за него. Вместе с тем Слава понимал, что, по большому счету, несправедлив, что у него в жизни был огромный плюс – беззаветная любовь матери, которой иногда более благополучные его товарищи оказывались лишены. Но при этом ему было странно сознавать, что любовь – чувство, которым все привыкли восхищаться, превозносить до небес, оказывалась на деле каким-то занудством. Как человек по натуре незлой, он не мог причинять матери дополнительные страдания. Поэтому всегда приходил домой ночевать; если задерживался, то звонил ей на работу, а вечерами, сидя за учебниками, наблюдая, как она ему вяжет очередной некрасивый шарф или свитер, Славик иногда рассказывал ей какие-нибудь медицинские байки и видел, как она была от этого счастлива.