Вячеслав Семенович никак не мог забыть этого момента. Да, конечно, он ругался с ними, он ставил двойки нерадивым, выгонял из класса, даже пару раз грозился сводить к директору, но вдруг… Утром он даже и не вспомнил, какой сегодня день. Да и, по чести, сказать, Вячеслав Семенович, уже давно перестал считать эту первую субботу октября за праздник. Это только первоклашки, еще не умеющие ненавидеть своих учителей, тащат в школу здоровенные букеты, а ему нечего и надеяться. Математику не любит никто.
Первый урок был у девятого «А», его девятого «А» — с начала прошлого года ему пришлось согласиться стать у них классным руководителем. Меж ними бывало всякое, однажды парни вымазали стул клеем, а-а… да что вспоминать!
Он все простил им. Разом. В тот момент, когда Аллочка Синицына, первая красавица (и стерва) класса неожиданно встретила его в дверях с огромным букетом роз. А все остальные «шалопаи», отмороженные, по-нынешней классификации, — все до единого, никто не опоздал, не «заболел», — встали и молча ждали пока он сядет. Раньше они никогда не делали ничего подобного.
Вячеслав Семенович проворчал: «Не думайте, что это спасет вас от контрольной!», изо всех сил стараясь сглотнуть подкравшийся к горлу предательский комок.
Он брел из школы домой привычным, сотни раз хоженым маршрутом и рассеяно улыбался. Наверное, теперь, когда никого нет рядом, можно себе признаться, что он любит их всех, этих хулиганов, непосед и двоечников. И ничего, старый хрыч, ты с этим не сделаешь!
Правда, прохожий? Ты, наверное, читаешь мои мысли, если умеешь так заговорщицки улыбаться…
Учитель обхватил руками Его ладонь, поднес к своим губам, потом что-то спросил, я не расслышал. Сын Человеческий кивнул, приглашающе указал рукой рядом с собой. Пожилой мазнул по нашей группе счастливым, светящимся от внутренней силы взглядом, и пошел рядом с Ним. Теперь вверх по улице они шли вдвоем.
— Что же, — «папа» Иммануил задумчиво потер лоб. — Похоже, Он нашел первого Ученика, а?
Лакушев криво усмехнулся, поправил:
— Апостола…
— Вроде того, Юрий, вроде того. Надеюсь, мы все знаем, сколько их будет? Ладно, прибавим шагу, они вот-вот свернут за угол!
У дальнего конца ограды притулилась маленькая тележка продавца «хот-догов». Мы часто бегали к нему — в запарке эксперимента как-то не получается поесть вовремя, а желудок склонен напоминать о себе в самый неподходящий момент.
Место здесь было не слишком бойкое, два-три раза в день примчатся эти яйцеголовые белохалатники из института с ворохом мятых купюр, да пацанва, возвращаясь из школы, прихватит пару сосисок. Вот и вся прибыль. Дерьмовое местечко! Рогозин сплюнул бы, если б в пересохшем горле — полдня без единого глотка пива! — осталась хоть капля слюны. То ли дело — у рынка! Да, тогда он торговал прилично, Наташка, мерзавка, была довольна, да и этой вертихвостке малолетней перепадало. Если б не те бритые уроды, стоял бы и сейчас! А так… Радуйся, что целым ушел. Скоты! Да знали б они… Впрочем, плевать им, мил-друг Рогозин, на все твои подвиги, на Сирию и Афган, на осколок под третьим ребром, на кровавый кашель по ночам. Ты для них — просто источник бабок. Пошерстили тебя — и радуйся, что живым остался!
Надо бы, конечно, собрать ребят, да только — кто отзовется? Все разбежались по своим хаткам, у всех свои дела, свои проблемы. Будут бормотать всякие отмазки, уставившись глазами в пол. Хрен с ними, сам справишься.
Наташке еще вздумалось взбрыкнуть позавчера. Ухожу, мол, нечего мне тут лучшие годы жизни на неудачника гробить. Так и сказала, скотина, словно не он выкупал ее у сутенера. Или, может, другой кто таскался с ней, обколотой шлюхой, по всем наркодиспансерам? Ничего, сегодня он ее поучит! Так поучит, что полгода сидеть не сможет, шалава!
А это что за парочка? Странные какие-то…
Сын Человеческий коснулся лба продавца. Я начал постепенно привыкать к виду мгновенно и навсегда возлюбивших людей, даже хотел было отвернуться, но Он вдруг отдернул руку, словно обжегшись. Что-то вспыхнуло на мгновение нестерпимо ярким, синеватым пламенем, и вот у тележки их осталось лишь двое — Он и Его ученик. Продавец, испепеленный прямо на наших глазах, превратился в горсть серого пепла, медленно оседающего на асфальт.
Мы все застыли, как пораженные громом, словно та, неведомая молния ударила в кого-то из нас.
Что случилось?
Папанов раздвинул передних, осторожным шагом подошел к тележке, опустился на колено. Когда он коснулся рукой пепельной кучки, признаться, меня передернуло.
— Холодный, — чуть дрожащим голосом констатировал «папа», его тоже проняло: какая бы ни была выдержка, невозможно спокойно смотреть, как на твоих глазах человек, только что живой, думающий, превращается в кучу пепла.
— Что скажете, Юрий?
Теолог пожал плечами, руки его нервно теребили застежку на лабораторном халате.
— Не знаю. Может, этот слишком много грешил?
— Не согласен с Вами. Тот пожилой, в очках, похожий на учителя, тоже, наверняка, не праведник. Да и паренек с плеером… Не-ет, Юрий, здесь что-то другое…
Дробный перестук подкованных ботинок прервал их разговор. К нашей группе бежали охранники Института — три здоровенных мордоворота с сержантом во главе.
— Что… здесь… случилось? — не успев отдышаться, набросился он на нас. — Я видел вспышку. Это был взрыв? Отвечайте!
— Погодите, сержант! — «Папа» поднялся с колен, охранники тут же вытянулись во фрунт, академика они явно уважали. — Погодите. Мы сами еще ничего не понимаем.
Две новые вспышки резанули по глазам, и все, как по команде, выскочили за угол. Сын Человеческий стоял у светофора, на переходе, ученик преданно смотрел Ему в глаза, а рядом оседали еще два пепельных облачка. Чуть поодаль испуганно пятился задом мрачноватого вида детина в спецовке дорожного рабочего.
Сын Человеческий быстрым шагом подошел к нему и, игнорируя неуклюжую попытку защититься, возложил ладонь на лоб.
Я мотнул головой, старясь прогнать наваждение и успокоить ослепленные близкой вспышкой глаза.
— Сержант! У вас есть оружие? — быстро спросил «папа».
— Да, — ошеломленно пробормотал тот, не в состоянии оторвать взгляда от трех пепельных кучек. — Да, есть. Штатное. По расписанию. Как положено.
— Усыпляющее? Парализующее? Резиновые пули?
— Парализующее. Три-пи-эм…
— Стреляйте!
— Что? — сержант уставился на Папанова. — К-куда?
Я чуть было не повторил его вопрос. За спиной тоже загомонили. «Папа» что-то понял, раньше всех нас. Только что?
И потом — стрелять в Него? Кто же на такое способен?
— Стреляйте, я приказываю! Ну! На поражение!
Я говорил — он производит впечатление. «Папе» невозможно отказать, даже когда он просит. А уж если начинает приказывать, да еще так безапелляционно…
Охранники нехотя достали оружие, подняли стволы на уровень глаз. Мне показалось, или тот, что в центре, действительно сделал все быстрее других?
— Огонь! Ну! — надрывался «папа».
Холодная вспышка разверзлась прямо передо мной. На какое-то время я ослеп, перед глазами прыгали цветные пятна. Слитный многоголосый вздох… Что там происходит?
— Чтоб я сдох!
Среднего охранника больше не было, легкий вечерний бриз играл его пеплом, закручивая в воздухе странные узоры.
Но оставшиеся уже успели нажать на курки. Я все видел собственными глазами, но так и не смог поверить. У правого охранника короткое скошенное дуло пистолета со звучным хлопком раскрылось, словно цветок, рукоять оружия раскалилась и покраснела, он выронил бесполезную уже железку на асфальт. Другой с безмерным удивлением смотрел на капсулу парализатора. Она выкатилась из дула, словно шарик в детском бильярде, упала, звонко подпрыгнула несколько раз и покатилась прочь.
Сержант с проклятиями раз за разом жал на курок, но внутри пистолета лишь что-то щелкало. Осечка. Осечка. Осечка.
Неожиданно Сын Человеческий простер к нам руку. У меня екнуло сердце и, думаю, не у меня одного. Голос, тот же Голос, что и в лаборатории, произнес: