Этот особняк, такой роскошный когда-то, такой глухой и темный сейчас. Сад совсем одичал. Под покрывалом из плюща не видно древних крепостных стен.
У пересохшего фонтана спиной к воротам стоял худощавый мужчина. Элен направилась к нему. Сопровождавший ее кэб загрохотал колесами по брусчатке. Мужчина обернулся на шум. Он был одет в твидовый пиджак, килт, белые гетры с красными подвязками, черные туфли с длинными шнурками. На совершенно седых, зачесанных назад волосах – берет с широким околышем. Образец шотландского аристократа.
- Здравствуйте, леди. Вы тоже на панихиду? – с большим удивлением, но вежливо осведомился он. – Конюшни в поместье не в самом лучшем состоянии. Вашему экипажу придется ютиться рядом с моим автомобилем.
Автомобиль, современное чудо техники, с откидной крышей и сверкающими рессорами стоял перед крыльцом. Элен не взглянула на него. Она посмотрела в серые глаза мужчины, пылающие на гордом, уже не молодом лице.
- Ангус, – сказала маленькая, округлая старушка в черном балахоне и черном траурном капоре. По морщинистым дряблым щекам вдруг заструились слезы.
- Кто вы? – МакГрей сразу понял, что знает ее, видел когда-то. Слышал ее голос. Родной голос. Но где? – Мы ведь знакомы.
- Знакомы, – старушка прижала к груди свой расшитый ридикюль. В другой руке у нее был зажат кружевной платок, им она промокнула слезы. – Знакомы, мой мальчик. Я кормила тебя своим молоком, семь лет была тебе вместо матери, пока ты не вернулся сюда к овдовевшей своей бабке.
МакГрей узнал. Крепко обнял кормилицу.
- Садись, добрая моя, – он стал усаживать ее на широкий бортик бассейна, – как мне называть тебя теперь? Няня? Тетя? Элен? Больше полвека прошло…
Старушка села, махнула на него платочком и дала волю слезам, МакГрей сел рядом, обнял ее.
- Все же ты узнала. Пришла. Я думал, никто не вспомнит. Никто не захочет придти к нему. Но ты пришла, верная, добрая Элен, – говорил он, – На панихиде будем вдвоем – ты да я.
Стоял теплый августовский вечер. Из сада лилась нежная трель малиновки. МакГрей попросил священника из деревни провести службу, тот обещал придти, но вот уже второй час заставлял себя ждать.
- Он готов к погребению, лежит в часовне. Спокойный, не как при жизни. Ты можешь пойти, посидеть с ним, Элен, пока не пришел святой отец. После панихиды мы сразу понесем его в склеп – для этого тоже все готово. Я нанял поденщиков для похорон, они за овином играют в кости. Слышишь, бранятся?
- Пятьдесят лет я собиралась придти к нему, – старушка с трудом перевела дыхание, – знала – он одинок, нуждается в заботе. Но не собралась, духу не хватило. Твой отец – жестокий человек, он бы вытолкал меня взашей. Теперь вот не прогонит.
Она помолчала, успокаиваясь.
- Всю жизнь я любила его одного, Ангус. Раньше стыдилась в этом признаться даже самой себе. Но уже стыдиться нечего. Как умер Лайонел, расскажи?
- О его смерти мне рассказал грум Норри, старый слуга отца, он предан ему с юности, – отец был мертв, но Ангус не мог себя заставить думать о нем без неприязни, – Норри нашел его лежащим у камня в лесу.
– Я знаю про камень, – перебила Элен, – видела его на рисунках. На камне стоит девушка, раскинув руки, словно птица. Лицо ее мне хорошо запомнилось. Она всегда была рядом с твоим отцом. Ни днем, ни ночью его не оставляла. Лицо твоей матери на всех его картинах. Твоя мать не позволила мне быть рядом с ним, забрала его. В том кэбе, видишь? – там картины, которые он сделал, когда вы жили у меня. Заказчики не покупали их, потому что мастер не те лица рисовал, возвращали, не платили. Он мне приказывал: «Сожги хлам, Элен»! Я не слушалась, прятала их, хранила, и вот возвращаю тебе, наследнику. – Она забрала его не только у тебя, Элен, – МакГрей не услышал, что кормилица говорила про картины, не удостоил кэб и взглядом, – забрала его у меня, у бабушки, у деда, у всего мира. Никого он не любил в жизни, кроме нее. Ни к чему не был привязан, всех гнал прочь. Его идол была она, эта женщина.
- Он дорисовал ее? – спросила старушка, поглаживая его по руке.
- Как он рисовал ее! – помимо воли вспомнил он, – Ты должна знать, Элен, что происходило с нами после возвращение в поместье после смертью деда… Самым страшным кошмаром моего детства были те моменты, когда отец возвращался к Картине. В обычное время он бывал сносен, но в те дни и месяцы… Он кричал мне, десятилетнему мальчику: «Убирайся, убийца»! Закрывался в своей комнате, этой проклятой тюрьме, рыдал там, что-то швырял, гремел, сражался с демонами. Затихал на недели. Я спросил однажды у бабушки: «Кого я убил»? Она не ответила, но в тот же час мы собрались и уехали из Тэнес Дочарн навсегда. Картину отец все-таки дорисовал, Элен, я видел ее.