Гитлер — главным образом потому, что теперь не рассматривался как угроза, — расширил географию своих выступлений, видя, что запреты на его выступления в землях Германии снимаются, сначала в январе 1927 года — в Саксонии, затем, в марте того же года, — в Баварии и, наконец, в сентябре 1928 года — в Пруссии. Однако, невзирая на то, что он теперь мог выступать открыто и количество членов НСДАП в 1928 году выросло до 100 000, объективных шансов на резкий прорыв у этой партии пока не было. Доказательством тому были выборы 1928 года, на которых нацисты набрали лишь 2,6 процента голосов. Более 97 процентов немецкого электората все еще отвергали Гитлера и его политику.
На выборах 1928 года два из 12 мест в рейхстаге, которые получили нацисты, достались Геббельсу и Герингу. Геббельс понимал свои парламентские функции в этой демократической стране однозначно. «Мы пришли в парламент для того, чтобы снабдить себя оружием из арсенала демократии. Если демократия настолько глупа, что сама дает нам бесплатные [железнодорожные] билеты и оплачивает нашу работу — это ее дело… Нам наплевать на сотрудничество с этой вонючей кучей навоза. Мы пришли, чтобы вычистить этот навоз… Мы пришли не как друзья, мы даже не занимаем нейтральную позицию. Мы пришли как враги. Как волки в стадо овец — вот наша позиция» ‹29›.
Геббельс был не одинок в своей ненависти к демократии — такое отношение было широко распространено среди ультраправых сил. Полковник фон Эпп, например, также баллотировался в рейхстаг в 1928 году. Он командовал одним из самых известных фрайкоров и перед выборами заявил: «Я собираюсь стать парламентарием. У вас наверняка возникает вопрос, обладаю ли я необходимыми для этого качествами. У меня этих качеств нет. И никогда не будет. Потому что от них ничего не зависит» ‹30›. После победы на выборах он отмечает в своем дневнике, что рейхстаг — это «то место, где слизняки пытаются управлять государством. Клерикальные слизняки, буржуазные слизняки, военные слизняки».
Однако в 1928 году в противостоянии нацистам эти самые «слизняки» убедительно побеждали. На самом деле у нацистов были большие перебои с деньгами и они с трудом смогли профинансировать съезд партии в Нюрнберге ‹31›. Однако недовольство в немецком обществе давало нацистам определенную надежду, ведь для успеха им был необходим именно кризис. Немецкие аграрии страдали от падения цен на продукты питания на мировом рынке. И поскольку относительное процветание Веймарской республики основывалось на использовании американских кредитов для выплаты репараций британцам и французам, экономика страны была слишком хрупкой, и уже демонстрировала первые признаки кризиса.
Огромные усилия по стабилизации положения страны прилагал Густав Штреземан, министр иностранных дел Германии. Он убедил правительство подписать в августе 1928 года пакт Бриана — Келлога (договор об отказе от войны в качестве орудия национальной политики), обязавший Германию мирно разрешать международные проблемы. Это позволило ему создать благоприятную атмосферу, чтобы затем, в феврале 1929 года, согласовать план Юнга, согласно которому были сокращены репарационные выплаты Германии.
В этот момент Штреземан был одним из немногих в высшем политическом эшелоне Германии, кто был серьезно озабочен появлением Гитлера и нацистов на политической арене страны. Теодор фон Эшенбург вспоминал: «Я проводил много времени со Штреземаном, который в то время был министром иностранных дел. Это был либерал, причем либерал правого крыла. Я отлично все помню. Это было сразу после Троицы в 1929 году. Вечером Штреземан начал говорить о Гитлере и заявил: „Это самый опасный человек в Германии. Он обладает зловещим краснобайством. У него, как ни у кого другого, природное чутье массовой психологии. Когда я выйду в отставку, то поеду по Германии, чтобы избавиться от этого человека“. При этом разговоре присутствовало пару человек из министерства иностранных дел. И никто из нас не понимал Штреземана. Мы пожимали плечами: „О ком речь? О лидере этой крохотной партийки? Да пусть себе парень покричит“» ‹32›.
3 октября 1929 года, ровно за день до краха Уолл-стрит, ставшего началом Великой депрессии, Густав Штреземан от последствий инсульта умер. И теперь, перед лицом нового экономического кризиса, миллионы немцев впервые откликнутся на призыв Гитлера как харизматичного лидера. Отныне всякий раз, когда Гитлер будет «кричать», люди станут его слушать.
Глава 5
Надежда во времена кризиса
Между 1929 и 1933 годами миллионы немцев отвернулись от политических партий, которым традиционно отдавали предпочтение, и пошли за Адольфом Гитлером и нацистами — они приняли это решение, отдавая себе отчет, что Гитлер хочет уничтожить демократию в Германии и выступает в поддержку преступных актов насилия.
Два события 1932 года наглядно иллюстрируют, насколько необычно все, что творилось с цивилизованной нацией, живущей в самом сердце Европы. Во время предвыборного выступления ‹1› — одного из первых выступлений, отснятых со звуком — Гитлер поднял на смех немецкую демократическую многопартийную систему и те тридцать партий, которые выступали против нацизма. Он заявил, что преследует «одну цель»: «выгнать эти тридцать партий вон из Германии». Он просто кичился нетерпимостью, которую проявляют нацисты, и подчеркивал, что «на кону [на этих выборах] стоит нечто большее, чем создание новой коалиции». Едва ли он мог более открыто заявить о своем намерении создать тоталитарное государство. Затем, в августе, Гитлер заявил о своей «безграничной преданности» ‹2›и поддержке по отношению к пяти нацистским штурмовикам, приговоренным к смертной казни за убийство сторонника коммунистов в деревушке Потемпа в Силезии. Гитлер не отрицал ни того, что убийство имело место, ни того, что эти пять нацистов его совершили — он просто сказал, что приговор в отношении них является «чудовищным». Таким образом, Гитлер, стремившийся стать канцлером Германии, публично связал свое имя с внесудебными расправами.
В свете всего вышеперечисленного, как же могли немцы в массе своей проголосовать за Гитлера и какую роль сыграла в несомненном успехе нацистов на выборах его пресловутая «харизма»?
Наиболее важной предпосылкой взлета популярности Гитлера был явный провал демократических сил в борьбе с экономическим кризисом. В марте 1930 года коалиция Социал-демократической партии и Либеральной народной партии, которые стояли у руля в Германии, развалилась в связи с неспособностью договориться о путях преодоления кризиса. Для многих людей, таких как сторонник нацистов Бруно Хенель, этот раскол свидетельствовал о необходимости радикальных перемен. Хенель и его друзья называли рейхстаг «кружком болтунов», поскольку считали, что все эти многочисленные партии — многие из которых представляли сугубо частные интересы — занимались преимущественно болтовней. «Мы хотели следовать за сильным человеком, и такой сильный человек у нас появился. Сегодня многие говорят о Веймарской республике. Но это был настоящий кошмар, во всяком случае — для нас… Начиная с 1929 года я был готов поспорить с каждым, даже с собственным отцом, о том, что национал-социалисты обязательно придут к власти» ‹3›.
Появилась убежденность в том, что страна под руководством «сильного человека» сможет наконец объединиться. Люди верили в то, что «сложную [экономическую] ситуацию» можно контролировать с помощью «солидарности» — она, например, привела в 1930 году в ряды нацистов 18-летнего студента Фрица Арльта. Под влиянием своего брата он сначала увлекался идеями марксизма, но вскоре почувствовал, что «социалистическая солидарность» вне национальных границ, предсказанная Марксом, невозможна, поскольку каждая страна преследует свои собственные национальные интересы.
«Иностранные социалисты бросили нас, — говорил Фриц Арльт. — Поэтому я решил, что другой политический выбор [т. е. нацизм] — лучше. Те, кто представлял эту идею, вызывали больше доверия. Это были бывшие солдаты. Это были рабочие. Это были люди, о которых говорят: „Они живут в соответствии со своими убеждениями“. Сейчас это может выглядеть пропагандой. Но это не пропаганда. Это то, что я тогда чувствовал… В нашей группе был каменщик. Был владелец фабрики. Был аристократ. И все мы были вместе. Мы были просто ячейкой и поддерживали друг друга. А еще мы говорили: „Надо делиться друг с другом“. Иными словами, мы были национальной общиной. Богатый делился с бедным. А ведь в те дни повсюду была бедность» ‹4›.