– Ясно.
Миха останавливается, не заходя в дом; старик, похоже, и не думает уходить.
– Послушайте. Я не могу вас пригласить зайти. Вы знаете, это не мой дом.
– Да. Знаю. Я просто подумал… Вы завтра приедете?
– А вы не против?
– Нет, конечно.
– Просто мне нужен был перерыв.
– Ага. Моя жена, Елена, я попросил ее побеседовать с вами. Она не сотрудничала с немцами. Я подумал, что вам будет интересно и ее послушать.
Миха удивлен.
– Она согласилась?
– Да, да. Она хочет с вами поговорить.
– Хорошо.
– Так я скажу ей, что вы завтра приедете?
– Хорошо.
В доме, на кухне, Миха сталкивается с матерью Андрея. Она наблюдала за разговором из окна и теперь, похоже, рассержена. Она говорит что-то Михе, он не понимает, но пугается тона, каким это сказано. Сплюнув в мойку, она выходит.
Миха сидит за столом вместе с Иосифом и Еленой Колесник. Все трое склонились над микрофоном; магнитофон тихонько гудит на столе. Колесник будет переводить жене. Во время беседы Елена смотрит ему в лицо, но он глядит строго перед собой, ровно положив на стол руки. Он делает вид, будто его здесь нет.
– Как вы относитесь к тому, что делал ваш муж? Во время оккупации.
Елена отвечает мужу, потом Михе.
– Она сожалеет об этом.
– Сожалеет?
Елена кивает, слегка скребя кончиками пальцев по столу. Снова говорит.
– Один из ее братьев тоже так поступал.
– Не может быть.
– Да. Она говорит, немцы приказывали, и он стрелял.
– Как она к этому относилась? Тогда, в то время?
Колесник передает жене вопрос, и та, пожимая плечами, что-то отвечает. Буквально два слова.
– Она не помнит.
– Как?
Елена смотрит на мужа. Шевелит губами, но не произносит ни звука. Миха ждет, но на ответ особенно не надеется. Задает новый вопрос.
– Что случилось с ее братом?
– У нее было два брата. Одного немцы расстреляли в самом начале, а второго – когда пришли красные.
– Немцы расстреляли?
– Да. Вместе с десятком других мужчин из ее деревни. В наказание за немецкого солдата, которого на площади застрелили.
– Кто этого солдата застрелил?
Миха смотрит на задумавшуюся Елену.
– Она не знает. Может, партизан какой.
– Но ее брат не был партизаном?
– Нет, но его все равно расстреляли. Она хочет, чтобы вы знали, какое тогда жестокое было время.
Елена чертит по столу длинным ногтем большого пальца. Губы сжаты, глаза мокрые. Миха молчит, вдруг она еще чего скажет. Когда она наконец снова начинает говорить, Колесник вдруг кивает; в его глазах что-то меняется. Впервые за все время он проявляет хоть какую-то реакцию.
– В конце концов, она научилась различать птичку по песенке.
– Я не понимаю.
Елена кладет руки на стол, ладонями вверх. Короткие пальцы с мясистыми подушечками, глубокие линии руки. Говорит что-то. Муж переводит. Снова говорит.
– В конце концов, разница стерлась.
– После расстрела евреев немцы пришли к ним в дом – убивали, жгли, грабили. И партизаны тоже. Голодные, они выходили из болот с ружьями наперевес.
– Отец запирал двери, заколачивал гвоздями, но они все равно врывались.
– Она говорит, что боялась. Все время боялась. Женщин насиловали, мужчин уводили. Никому нельзя было верить. Все менялось каждую неделю, каждый день.
– Она пряталась в сарае. Иногда убегала на кукурузное поле. Иногда на речку, в камыши.
– Она вспоминает, как, не переставая, плакала и плакала ее мать, и как мужчины отнимали у них еду. Увели корову. Последнее, что у них оставалось.
Замолчав, Елена вытирает лицо. Из ее слабых легких тяжело рвется дыхание. Колесник, взглянув на нее, снова застывает. Когда она начинает говорить, он опускает глаза и смотрит на свои сжатые кулаки.
– Когда деревню сожгли, стали жить в землянках.
– Когда кто-нибудь приходил – жег, грабил, убивал, она не разбирала, кто это. Сразу убегала и пряталась.
– А если они пели, на своем языке, тогда можно было разобраться. День – немцы, на другой – партизаны. Потом еще русские добавились.
Миха перебивает. Ему важно знать.
– Кто из них был хуже всех?
Елена смотрит на мужа, и тот повторяет вопрос, а потом переводит взгляд на Миху, но не отвечает.
– Я имею в виду – коммунисты, фашисты, партизаны, красные… Кто был хуже всех?
У Елены по щекам катятся слезы. Миха видит их отблески возле рта, когда она поворачивается к свету. Не скажет. Возможно, она не хочет даже в такой момент показаться грубой, но Михе нужен честный ответ. Фашисты. Фашисты были куда хуже остальных.
Переждав немного, Миха спрашивает.
– И обо всем этом вы просто сожалеете?
Колесник переводит, и Елена смотрит на Миху сердито. Ответ адресует мужу.
– Она не понимает, что вы хотите сказать.
Миха пытается по-новому сформулировать вопрос, но у него не получается. Елена, поднявшись, что-то говорит; не Михе, одному только Колеснику. Перевязывает платок, туго, резко затягивая узел под подбородком. Она плачет. Муж за нее отвечает.
– Она говорит, что на другие чувства уже не способна.
Миха собирает сумку, поглядывая в окно на вечереющую улицу. На крыльце, на стуле, сидит Елена, сложив руки на коленях. Михе в окно видна фигура, но не видно лица.
– Она вспоминает. Ей тяжело. Она через какое-то время вернется.
Колесник стоит и смотрит, как Миха смотрит на его жену.
– Елена сказала, что она сожалеет.
– Да.
– Сожалеет о вас и о брате.
– Да.
Миха ждет, пока Колесник разливает водку.
– У нас нет детей. Мы поженились, когда я вернулся. Елене было уже много лет. Она считает, что это кара за те времена.
– А вы?
– Что я?
– Вы тоже сожалеете?
– Нет.
– Нет?
Колесник поднимает глаза на Миху. Взгляд твердый. Очевидно, тут дело принципа.
– Вам хотя бы стыдно?
– Как я могу оправдаться?
Этого вопроса он ждал. Ответ у старика заготовлен.
– Как я могу оправдаться? И перед кем? Кто может меня простить?
Колесник смотрит на Миху. Никто. Никого в живых не осталось. Так Миха думает, но вслух не произносит.
– За себя мне не стыдно.
Миха ищет в стариковском лице слабинку, но напрасно. Не плачет.
– Вы тоже считаете, что это вам была кара?
– Нет.
– Даже тюрьма?
– Все равно нет.
– И бездетность?
– Нет.
Миха глядит на старика. Этот человек ему непонятен. Непонятны его резкие ответы.
– Ваша жена плакала, когда со мной разговаривала.