И остальным тоже – зачем им я?..
Войдя в спальню, я села на кровать, достала коричневую пластмассовую бутылочку с викодином и высыпала на столик таблетки. Как всегда, пересчитала их и каждую потрогала пальцем. До чего я докатилась, если подобный ритуал мне необходим, если мысль о том, чтобы наглотаться таблеток, – или о том, что сегодня ночью я их не приму, – может успокаивать?
Боже правый, кому в здравом уме и твердой памяти я могу быть нужна?
Разозлясь на себя, я ссыпала таблетки в бутылочку и убрала в ящик. Я ненавидела себя за то, что оказалась такой слабой. Но, с другой стороны, сколько времени я ошибочно принимала собственную избалованность за силу, скрытность за независимость, безрассудство за смелость…
Жизнь – скверная штука, когда в тридцать лет понимаешь: все, что тебе казалось в себе самой правильным и заслуживающим восхищения, на деле всего лишь ложь для самоуспокоения.
Я загнала себя в угол, а как выбраться – не знала. Не знала, смогу ли придумать себя заново. Вряд ли на это хватит силы воли. А на то, чтобы прятаться в своем маленьком, тесном чистилище, сил не нужно.
Я вполне понимала, как я жалка. И много ночей за последние два года провела в раздумьях, не лучше ли умереть, чем быть жалкой. Но до сих пор всякий раз решала, что нет, не лучше. Пока ты жива, по крайней мере есть шанс исправиться.
Интересно, думает ли сейчас о том же самом Эрин Сибрайт? Или уже слишком поздно? Или она нашла для себя единственный вариант, когда смерть предпочтительна и выбора нет?
Я долго работала в полиции. Сначала в Уэст-Палм-Бич патрулировала кварталы, где правонарушение считается такой же работой, как любая другая, а наркотики можно купить на улице, среди дня. Потом в Уайсе узнала все до мелочей о проституции и порнографии. И, наконец, несколько лет занималась наркотиками в полиции округа. Я очень хорошо представляла себе, что бывает с молодыми женщинами, которым случилось оказаться не в том месте и не в то время. В Южной Флориде широкий выбор мест, где можно избавиться от трупа или скрыть любые грязные тайны. Уэллингтон – оазис цивилизации, но за его границей начинается территория, где время остановилось. Болота и леса. Поросшие колючим кустарником пустоши и поля сахарного тростника. Грунтовые дороги, неотесанные коренные жители, подпольные лаборатории по производству наркоты в фургонах, которым уже двадцать лет как место на свалке. Черная зловонная вода в каналах – и аллигаторы, готовые закусить любым мясом.
Может, именно там Эрин Сибрайт ждет того, кто ее спасет? Может быть, она ждет меня? Да поможет ей бог. Я туда не хочу.
Я пошла в ванную, вымыла руки и плеснула водой в лицо. Чтобы остудить вдруг вспыхнувшее чувство долга. Прохладу воды ощутила только правая сторона лица. В левой нервы повреждены, чувствительность кожи и подвижность мускулов нарушены. Пластические хирурги придали моему лицу универсально-нейтральное выражение, настолько естественное, что никто при взгляде на меня не подозревал ничего, кроме отсутствия эмоций.
Спокойное, бесстрастное лицо смотрело из зеркала – еще одно напоминание о том, как далеко мне до нормы во всех отношениях. И я должна спасать Эрин Сибрайт?
Внезапно, неожиданно для самой себя, я наотмашь ударила по зеркалу обеими ладонями – два, три раза, – чтобы это мое лицо разбилось у меня на глазах столь же наверняка, как два года назад раскололось все у меня в душе. Мне казалось, что резкая, режущая боль и пролитая кровь знаменовали бы очищение. Я хотела истечь кровью, дабы убедиться, что существую. И в то же время – исчезнуть, чтобы спастись от боли. Противоречивые силы боролись внутри меня, распирали мне грудь, грозили расколоть пополам голову.
Потом я пошла в кухню и бессмысленно уставилась на подставку с ножами на рабочем столе и на ключи от машины рядом с нею.
Жизнь может измениться в мгновение ока. Без нашего согласия. Я уже давно знаю, что это так. В самой глубине души, наверное, я и в тот миг, в ту ночь тоже знала это. Предпочитаю верить, что взяла со стола ключи и вышла из дому, спасаясь от мук совести: иначе я заела бы себя. Эта мысль позволяет мне по-прежнему верить в собственный эгоизм.
На самом же деле сделанный той ночью выбор трудно назвать эгоистичным – он не сулил безопасности. Так или иначе, я фактически выбрала движение вперед. Обманом убедила себя предпочесть жизнь спокойному существованию в убежище. Я побоялась, что всю жизнь буду жалеть, если не рискну.
3
Центр конного спорта Палм-Бич подобен маленькому суверенному государству со своим королевским двором и стражами у ворот. У передних ворот. Задние весь день открыты настежь, и от фермы Шона до них на машине пять минут. Все, кто жил по соседству, в дни соревнований регулярно сдавали своих лошадей напрокат, экономя на стоимости постоя – девяносто долларов за выходные в походном парусиновом стойле с девяноста девятью другими лошадьми. Охранник, делавший обходы по ночам, поздно вечером запирал ворота. Но сегодня ночью обхода еще не было.
Я проехала в ворота с украденным из Шонова «Мерседеса» желтым пропуском на стоянку на заднем стекле – так, на всякий случай. Встала в ряд машин вдоль забора, против последней из сорока парусиновых конюшен.
У меня был «БМВ-318» цвета морской волны, с откидным верхом, купленный на аукционе в полиции округа. В сильный дождь крыша иногда протекала, зато в салоне была одна интересная деталь, явно не предусмотренная автомобильным заводом в Баварии. Маленький ящичек с мягкой подстилкой, скрытый в панели передней левой двери, – размером как раз для пистолета либо для хорошей порции кокаина. Вылезая из автомобиля, я достала из тайника свой девятимиллиметровый «глок» и сунула за пояс джинсов под рубашку.
В дни соревнований на ипподроме людно и суматошно, как на улицах Калькутты. Тележки для гольфа и мини-скутеры снуют туда-сюда между конюшнями и беговым кругом, стремглав носятся чьи-то псы, теснятся фургоны и фуры с тяжелым оборудованием. Взрослые на лошадях и дети на пони, конюхи, прогуливающие своих подопечных с заплетенными в безупречные косы гривами, в двухсотдолларовых попонах разных цветов в зависимости от конезавода. Палатки, точно в лагерях беженцев, с переносными туалетами у входа; народ с ведрами у водоразборных колонок вдоль грунтовой дороги. На каждом мало-мальски пригодном клочке земли владельцы школят лошадей, тренеры орут на учеников, осыпают их наставлениями, поощрениями, оскорблениями… Над этой толпой каждые пять минут разносятся объявления по радио.
Ночью же все совсем иначе, как в другом мире. Тихо. Почти безлюдно. Дороги пусты, лишь изредка какой-нибудь конюх или тренер наведается в конюшню, проверить, как там, или оказать питомцу медицинскую помощь. Под покровом темноты может случиться всякое. Соперники становятся врагами, ревность оборачивается местью. Была у меня знакомая, которая для охраны своих коней нанимала полицейского – после того, как одному из ее лучших жокеев в ночь перед соревнованиями подбросили ЛСД и предлагали пятьдесят тысяч долларов из призового фонда за сотрудничество.
Когда я занималась наркотиками, то именно на этом ипподроме провела два-три удачных рейда. Здесь можно было найти любые снадобья для людей и животных – стимуляторы, транквилизаторы, – если только знать, кого и как спросить. Поскольку я была некогда частью этого мира, то вписалась легко. Я достаточно долго не появлялась здесь, чтобы никто меня не узнавал, но при этом знала, как себя вести и разговаривать. Вот только шуточка Шона в профессиональном журнале, скорее всего, напрочь разрушила мое инкогнито.
Я медленно шла от задворок к центру угодий. В палатках теплились огоньки, в ночном воздухе плыл мелодичный женский смех, ему вторил басовитый мужской хохоток. В конце прохода у палатки номер девятнадцать стояла какая-то пара. Тщательно подстриженные кусты возле угла палатки обрамляли освещенную табличку с единственным словом золотыми буквами на темно-зеленом фоне: ДЖЕЙД.