Ответа нет.
"Надо было тебе тогда деньги у меня взять", — Эдвард заявляет это сразу же, она еще на пороге стоит, только войти собирается в его квартиру, туда, где библиотека — фальшивка наглая, книжки на полках стоят, ни разу не читанные, на полках — лягушки хрустальные, дебильные, и приземистые яшмовые самураи, и бронзовые красавицы с рубиновыми очами. "Дерьмово выглядишь, даже хуже, чем прошлый раз, даже хуже, чем это гнусное полароидное фото в альбоме… Я так понимаю, с работой у тебя сейчас не очень? И ВОТ ТАК ТЫ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ СЕБЕ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЕ ТАНЦЫ?"
Она пожимает плечами.
"С балетом, значит, уже кончено?" — и он наполняет бокал вином, один бокал, для себя, потом вроде передумал, налил и в другой, давай, на здоровье, не жалко. Жалкая работница по найму, вроде горничной, вроде мальчишки-рассыльного, вроде проститутки. "Мужик, с которым я общался, говорил, что сексом с заказчиками ты не занимаешься, точно?"
"Я танцую", — шепчет она. А комната не изменилась, ни капельки, и свет такой же, как был, и запах даже, и, ясно, в спальне простыни на кровати мягкие, гладкие, нежно-алые. "Я захожу — и сразу танцую".
"Голая".
"В трусиках".
"Ветерок на трусиках", — и он отхлебывает из бокала. "А под эту песню станцуешь? Устроит тебя ритм?" И вдруг "О-о, Господи", — с ужасом, с отвращением, это она пальто расстегнула, — "Господи Боже, да ты глянь на себя. Тебе же к врачу надо, ты же кожа и кости!"
"А где же вечеринка? Или ты просто все подстроил?"
"Вечеринка тоже будет, только не здесь и не сейчас. Сейчас ты будешь танцевать только для меня. Может, ты и вправду хороша, может, я и на чай тебе дам… а чаевые брать — это у вас разрешается? Или это уже включается в счет?"
Она молчит. В мыслях — опять Адель, Адель в этой самой квартире, Адель выбирает цвет простыней и кровать выбирает, кровать, на которой, Эдвард говорил, потом занималась с ним любовью, до свадьбы с Алис, раньше, до помолвки еще, и — "как же она двигалась", — Эдвард все повторял, — "это что-то невероятное", и вдруг — "Расскажи мне про Адель", — она произносит это, а на губах — горчинка вина, жжет истресканный рот. Вино — светлое, и в нем кровь растворяется, бледнеет. "Расскажи мне — последний раз, когда ты ее видел, как это было?"
"И какое это имеет отношение?.."
"Ты просто расскажи", — все, что отвечает она.
Он начинает говорить, здесь это было, она приехала, нет, сначала мы поужинали, в шведском ресторанчике, маленький ресторанчик, пять-шесть столиков, никто в городе его не знает, но она, ясное дело, знала, но она всегда все знала. "Поужинали, — говорит он, — и домой. В койку".
"Сколько ей было лет?"
"Какая разница?"
"Сколько лет?"
"Знаешь, смотрю на тебя — и поверить не могу, что когда-то мог к тебе прикасаться. Теперь у меня такого желания бы уж точно не возникло".
"Сколько лет?" — и он говорит, сколько, в точности, как она подозревала, да нет — знала, это как у нее с ребятками, с мапет-принцами, точь-в-точь, а на одной из полок — и как она сразу не увидела — фотография Алели, может, лет тридцати, может, малость постарше, взгляд не колючий, спокойный, Медуза Горгона, царица древнего движения, извилистого, вдохновенного. "Допивай", — голос Эдварда доносится словно издалека, так с ней Адель говорит. "Допивай — и можешь уходить".
Мне что, уйти? — и Адель на фотографии, губами не шевеля, отвечает НЕТ, НЕТ, УХОДИТЬ НЕЛЬЗЯ, ВОТ ЭТОГО-ТО КАК РАЗ НЕЛЬЗЯ, и она тянется, и дотягивается до книжки, до "Я и Баланчин", из рюкзака вытягивает, в котором кассеты, в котором музыка, а у нее сегодня — своя, личная музыка, голос Адели, звенящий в голове, и Адель говорит — "Погляди на него", это она про Эдварда, весело говорит, со смешком, "погляди" — и она раздевается, туфли снимает, колготки, рубашку, юбку, и отбрасывает жестко, каждый раз — как удар, а Эдвард не смотрит, не хочет, говорит — ты больна. "Ты больна, — говорит Эдвард, — очень больна, тебе к доктору надо".
"Не надо мне доктора", — и лифчик — к чертям, плоские груди, как печеньица, тощая, как голодающие африканцы по телевизору, не надо музыки, она без музыки танцует, танец ее — другой, не из тех, что для работы, не из тех, что в одиночку у станка, что-то совсем, совсем другое, что-то из самой глубины, из костей, из сердца, и она танцует, ее колотит, пот льется по лицу, в рот попадает, а Эдвард застыл со стаканом в руке, глядит, глядит, а она говорит, о принце говорит, о принце, о хотя бы партнере, как искала, бродила, плутала, — она что, вслух говорит? — скажи мне, Адель, скажи, он знает? Можно его научить? Поймет он, скажи?..
ТЕЛО — ОНО НЕ ЛЖЕТ, говорит Адель. НО ОН В СВОЕ ТЕЛО ЗАКОВАН. ОН БЫЛ ВСЕГДА, ДЛЯ МЕНЯ — БЫЛ, ТОЛЬКО ОН ЗАКОВАН. ОН ДОЛЖЕН ОСВОБОДИТЬСЯ. Я ХОТЕЛА ПОМОЧЬ — НЕ ВЫШЛО. ПРИДЕТСЯ ПОПЫТАТЬСЯ ТЕБЕ. ПУСТЬ ОН БУДЕТ СВОБОДЕН.
"…ВСЕ, ты свободна", — говорит он, тело ее — как вихрь, нога взлетает, выше, еще выше, выше уровня плеча, нет, ты глянь, какие сухожилия, какая гибкость, какая растяжка! Есть же разница меж тяжестью и ветром, меж плотью и пером, между любовью и голодом, она говорит "Послушай", — говорит — ПОСЛУШАЙ МЕНЯ, и лицо Адели заливает светом, словно огненная роза на фотографии расцвела, свет из сердца рвется вовне, и она двумя руками сгребает с полок дурацкие статуэтки, яшму и хрусталь, лягушат и солдат — на пол их, что не на пол — те об стены, вверх-вниз осколки, блестят — сверкают, разбей все, пусть летит, пусть валится, а он орет, он рвется к ней, пытается схватить, словно к танцу пытается присоединиться, но нет, ОН ЗАКОВАН, я поняла, я знаю, кричит она Адели, лицу на блестящей картинке, "я все знаю", и он вновь подбирается к ней — и тогда она бьет, как можно сильнее бьет, ногой с размаху, ну, прямо каратистский удар, яростный, точно в пах, чтобы упал, чтоб повалился, чтобы валялся на полу, сжавшись, скорчившись, обхватив свой член, червяк красный, червяк на дороге, дергается в панике, в ужасе, в отсутствии земли.
ТЕЛО — ОНО НЕ ЛЖЕТ, говорит Адель.
И Эдвард захлебывается, задыхается влажным всхлипом, и тогда она бьет опять, еще, еще сильнее, сильнее, медленно бьет, неторопливо. "На пуанты", — шепчет она, и улыбается фотографии, поправляет пальцами резинку на костлявом крестце, бьет…
Бэзил Коппер
Блистание полированных лезвий
1
Понедельник
Устраиваюсь понемногу. Комната не очень. Маленькая, грязноватая кровать на редкость бугристый матрас. Два пыльных окошка выходят в узкий проулок, и выступающие этажи домов напротив затемняют комнату, так что она кажется еще темнее и теснее. В разгар лета в ней, конечно, невыносимо душно, а зимой нестерпимо холодно. К счастью, жаркая пора уже позади, а до зимы я, возможно, перееду. Хозяйка пансиона, фрау Маугер, обделена красотой, и вид у нее алчный, однако на меня она смотрит как будто без особой злобности, а за комнату берет не чересчур дорого. Быть может, здесь произошло что-нибудь ужасное. Увидим. Надо будет поспрашивать других жильцов.
Пока я видел только высокую бледную девушку в темном платье. Волосы у нее стянуты в узел на затылке, что подчеркивает невзрачность ее лица. Она призраком проходит по коридору, останавливаясь, чтобы посмотреть по сторонам большими испуганными глазами. Меня ей бояться нечего: подобный тип меня совсем не привлекает. Когда я договаривался с фрау Маугер об условиях, она упомянула, что девушка эта — швея в одном из самых больших домов дамских мод в городе, но теперь болеет и вынуждена оставаться дома. Ей нечем платить врачу, и она опасается, что потеряет место.
Что же, такова нынешняя жизнь. Дела повсюду обстоят скверно. И Берлин, видимо, отличается от других городов только тем, что он больше и шумнее. Днем я некоторое время потратил на то, чтобы распаковать свои вещи. У меня всего лишь коричневый кожаный чемодан и большой бумажный пакет. Чемодан, хотя и потертый, отличного качества, и фрау Маугер, наверное, учла это ведь когда я только вошел, она посмотрела на меня с большим подозрением. Да, конечно, я ничем не примечателен и не привлекаю в толпе ничьего внимания, но, пожалуй, для выполнения того, что мне, может быть, придется сделать, это преимущество. Мое пальто поношено, каблуки стоптаны, но я попробую занять ваксы у соседа-жильца. Денег у меня немного, и расходовать их надо осмотрительно.