Я прилагаю массу усилий, чтобы выглядеть как можно лучше, поскольку вчерашняя ночевка сказалась на моей внешности.
Мне не хотелось бы опаздывать к ужину. Я страшно голоден.
На этот светский раут я возлагаю большие надежды: рассчитываю познакомиться с людьми, которые не чета быдлу, и может быть, даже с приятной женщиной, у которой будут хорошие манеры и нежный голос. Подбираю удачные темы для разговора: погода, политика, поло… здесь непременно играют в поло. Это мой счастливый случай. Как же мне хочется выбиться в люди, начать вращаться среди представителей высшего света и земельной аристократии!
Гости бросают на меня странные взгляды. Я держусь поодаль. Все одеты лучше меня. Один гость шепнул другому, что мои манжеты вместо запонок скреплены скотчем, а брюки не подрублены снизу, словно я украл их в магазине, надев под видом примерки (собственно, так оно и было).
За столом никто со мной не разговаривал. В некий момент чья-то фраза напомнила мне анекдот, который я как-то слышал.
Я начал рассказывать анекдот. Сначала меня слушали, но вскоре все переключились на свои собственные беседы, точно им было плевать на мое повествование…
Вскоре все вновь болтали, затворившись в своих жалких мирках… а я сгорал со стыда.
Недорассказав анекдот, я умолк!
А всем было плевать.
Я гляжу в тарелку.
Впадаю в депрессию. Вечер не задался. Я раздражен, обижен. Начинаю сам себя щупать под столом…
Я им покажу. Я выливаю свой суп на скатерть.
— Опаньки!
— Послушайте, вы!
Все пялятся на меня. Они все смотрят на меня. Теперь я осознаю, как мало знаю этих людей. Мне не нравятся эти люди, их взгляды, их пристальные взгляды…
Хозяйка, должно быть, с самого начала обратила на меня особое внимание. У остальных вид просто шокированный, но она испепеляет меня взглядом, точно Дик Торпин. Очевидно, она заметила, что я разлил суп нарочно. И вот начинается… Она визжит, она орет на меня. Она видела, как я это сделал, и знает, что это не было случайностью. И тут, как всегда, я перестаю понимать ее слова — мой разум отключается неизвестным мне способом.
Она встает, лицо у нее красное. Она указывает на дверь. Она видела, что я нарочно разлил суп! Она знает!
Ах вот, значит, как! Сейчас меня подвергнут унижению. Вытолкают взашей при всем честном народе. Хочется провалиться сквозь землю. Я смотрю на суповые ручьи, текущие по чистой белой скатерти.
Швыряю тарелку с салатом в стену и ухожу.
Направляясь к прихожей, я прохожу через вторую комнату. Люди, которые не сидели за столом и не видели, что случилось, но слышали шум, пялятся на меня, как на дикого зверя в клетке — словно на какое-нибудь двухголовое чудище — меня всего затрясло.
Выйдя на улицу, я остановился и оглянулся краешком глаза. Я чувствовал всем телом, как они там внутри толкуют: "Кто был этот человек?", "Кто его пригласил?". Я им еще покажу.
Спустя час я возвращаюсь, приодевшись по-особому. По своему обыкновению, я нарядился индейцем: набедренная повязка, бандана с двумя-тремя перьями, лук, стрелы, мокасины. Лицо раскрашено. Вначале я заглянул в окно, шпионя за ними. Они все веселятся, болтают на сытый желудок — никого не огорчил мой уход. Как они все счастливы!
Наверху, в спальне, открыто окно. Я стреляю в него из лука. Там никого нет — я услышал лишь, как ударилась об пол стрела. Проникнуть через это окно? Пытаюсь влезть по кирпичной стене — не получается.
Тогда я начинаю писать на доме всякую всячину. Пользуясь своим тюбиком с краской для росписи лица, я вывожу: "Долой сволочей-педантов, которым плевать", "Здесь живут сволочи", "Ханжи завладели всем".
Я почти наг и благодаря этому чувствую себя безумным дикарем. Мое тело распалено. Когда у меня встает, я величественным шагом вхожу в дом через парадные двери, держась с несколько надменной, королевской любезностью, точно благородный вождь стародавнего Союза Индейских Племен.
И замираю посреди гостиной. Проходит несколько секунд — секунд, которые длятся целую вечность.
Мне хочется пунша.
Испуганные вскрики, хихиканье — некоторые женщины заметили, что под набедренной повязкой топорщится мой исполинский дружок. Постепенно воцаряется молчание. С суровым лицом неотесанного дикаря, с безмолвной торжественностью индейца я поднимаю чашу с пуншем и приникаю к ней губами.
Тут хозяйка, узнав меня, опять начинает орать и визжать!
Стремительно обернувшись, я натягиваю тетиву…
И стреляю вслепую…
Столпотворение, сущее столпотворение!
Быстрый и проворный, я выпускаю стрелу за стрелой!
Женщина, стоявшая рядом с хозяйкой, была ранена в глаз и закудахтала, как курица! О, друзья мои, это шикарное жилище напыщенных снобов превратилось в настоящую прерию, в арену неистовых схваток! Клянусь! Стрелы, рассекая воздух, ложились точно в цель. Вопли! Хаос! Трусливые хамы, паникуя, спотыкались друг об друга, пытались сбежать от моего гнева. Когда стрелы в колчане иссякли, я обнажил нож.
Размахиваю ножом! Испускаю боевой индейский клич! Отхожу через кухню, где еще несколько минут назад толпились и болтали люди. Выскальзываю с черного хода. Грациозно и ловко преодолеваю живую изгородь и кирпичную стену. Помню, в окне соседнего дома, мимо которого я бежал, мелькнуло чье-то лицо. Мои мокасины, как ветер, летят, над безупречно подстриженными газонами, ведь я — последний свободный индеец на свете, а это — последняя великая победа благородного дикаря: кровавая битва при коттеджном поселке "Брентвуд-Эстейтс" 14 апреля в Лето Господне 1996-е…
Гости гонятся за мной на своих машинах… Слышу характерный, предательски-громкий глас огромного шикарного исчадия Детройта. Он нарастает — исчадие, съехав с подъездной дорожки, разгоняется, преследуя меня. Погоня! Но я уже в кустах, бегу, припадая к земле. Машины далеко, с той стороны газонов. Враги прочесывают местность, встречаются на перекрестках и еле слышными на таком расстоянии, встревоженными голосами перекрикиваются из машины в машину.
Ноя легко ухожу от них.
Спустя несколько часов…
Моя комната! Какой беспорядок — просто ужас! Я подавлен, и мне совершенно не хочется прибираться в остальной части квартиры. Вижу на полу художественно разложенные брюки — и на душе становится легче. Я вспоминаю, что квартира принадлежит мне. Несмотря на всю ее общую обшарпанность, ее интерьер отныне несет отпечаток моей индивидуальности. Гляжу на кухню, начищенную до блеска. В квартире жуткий беспорядок, но кухня — просто картинка, да!
Вначале этот контраст вызывает у меня огорчение — затем приступ отчаяния — неприятное ощущение — стыд — тут мои глаза загораются — какой прекрасный беспорядок!
В каждом углу — идеальный беспорядок, абсолютный хаос…
Я в жизни не смог бы так гениально расположить их — эти вещи, разбросанные волей случая: полувывернутые джинсы на полу, из одной штанины выглядывает носок, к ширинке прильнули трусы — кроссовки обращены носами в разные стороны, одна завалилась набок — стопка бумаг и журналов у кровати, растерзанная, кривая, вот-вот упадет.
Я люблю этот беспорядок — сердечно обнимаю его — я валюсь снопом на кровать — о, идеальный беспорядок, и я — в его композиционном центре!
Я взъерошиваю себе волосы — хохочу — включаю дурацкий телеканал, который в жизни не смотрел — из уголка моего рта текут слюни, но мне плевать — теперь я упиваюсь своим беспорядком…
Спустя еще несколько часов, поздним вечером того же дня, в "Вафли-хаузе" я завожу нового друга. Этого человека по имени Донни я где-то встречал или просто смутно запомнил в те две недели, которые гуляю на воле. Увидев его сидящим у стойки, я узнал его, вспомнил имя и произнес его вслух. Если бы я не вспомнил его имени, не случилось бы ничего из того, что случилось той ночью, и вся моя жизнь и его жизнь пошли бы по другому руслу.
Мы сели, разговорились. Донни тоже не нравилась работа, которой он занимался — его распределили на кладбище, — и услышав, что сегодня я бросил работу, он решил бросить свою. Мне кажется, он умственно отсталый, самое мягкое — тугодум, но он честен и говорит правду любому, кто бы его о чем ни спросил. Он человек тихий, замкнутый. Сомневаюсь, что люди вообще с ним разговаривают. Он наверняка уже много месяцев толком ни с кем не беседовал.