— Пусть сам!
Гжесь корчился на полу, пытаясь встать.
— И будь доволен, что так кончилось. Убирайся!
Гжесь, наконец, встал, пряча глаза, вытерся рукавом, сплюнул кровь, пошел к выходу. Ноги его дрожали. Остальные молча следили за ним, и ни на одном лице нельзя было прочесть ни осуждения, ни одобрения. Только эмоциональный телохранитель ударил кулаком по колену, довольно крякнул и с победоносным видом оглядел присутствующих. Косматый уже звал другого, тоже, видимо, сторонника Омара, тот мрачно выслушал прежний приказ и молча вышел.
— Стой! — сказал ему в спину Косматый. — У Омара вокс не работает. Он слышит, а передать ничего не может. Ты его вызови и говори сам. Ответа не жди. Понял? Все.
Народ понемногу стал рассасываться. Наконец, у Косматого и для Виктора нашлось время.
— Панчуга, — сказал он, потирая ушибленную руку, — оставайся. Понимаешь, без тебя здесь никак.
— Я против Земли не пойду, — тупо ответил Виктор.
— Я ведь тебя вижу, Панчуга, — почти ласково произнес Косматый, — ты так упрямишься, потому что знаешь — деваться тебе некуда.
— Ну, подумай сам. Косматый, ведь Земля! Что ты против нее можешь?
— Так ведь я, Панчуга, что думаю. Разве пойдут они полторы тысячи убивать? Если драться-то будем? Ведь не пойдут, а, Панчуга?
— Да они вас…
— А мы их из пушечки из твоей нейтронной встретим. И пожгем кораблики. А они все равно не пойдут. Гуманисты! А как же?
В своем роде Косматый определенно был великим человеком. Лицо его меняло выражения без малейших усилий. Предельный гнев, вдохновение, деловитость, нежность, хитрость будто множество совершенно разных людей по очереди входили в его тело с одной только целью — убедить. Косматый был гений убеждения, ему можно было противостоять, только закрыв глаза и уши. Но Виктор еще держался. Он даже представить себе боялся, что может остаться на стороне этого… спятившего дикаря.
— Ты про катер забудь, Косматый, — как можно тверже отчеканил он, — я против Земли не пойду. Считай, что поговорили. Все. Пока.
Косматый погрозил ему пальцем и захихикал:
— А ведь врешь, уже поддаешься, еще немного— будешь готов. Вижу, вижу, все вижу! — Виктору показалось, что в отличие от Косматого и всех остальных он придуман кем-то с какой-то неясной целью, что он ничего не понимает вокруг, зато все понимают его до конца.
— Косматый, я не останусь.
— Тебе только на людях неловко. Так это сейчас! — Косматый поднял глаза к бончарцам и с дурашливой серьезностью выкрикнул:
— Вон! Все вон! Панчугу вербовать буду!
— Хватит, Косматый, я пойду.
— Стой! Подожди! Сейчас! — Косматый вскочил из-за стола, бросился к колонистам. — Ну, кому говорю, давайте! Сейчас, Панчуга, сейчас! — стал выталкивать их в дверь.
Вскоре библиотека опустела, только Друзья остались. Теперь они сидели рядышком у заколоченного окна. Выла буря.
— Вот сейчас и поговорим, — суетясь, потирая руки, заспешил Косматый. — А и не выйдет ничего, все равно хорошо. Ведь мне, Панчуга, здесь и поговорить не с кем. Главный я тут. А с главным особенно не разговоришься. Все свои какие-то дела у всех, чего-то хотят, да и боятся… А мы с тобой вроде как равные. Да ты садись, садись. Вот, «болтуна» выпей.
— Пойду я, Косматый, — неуверенно произнес Виктор. (Только бы не поддаться, только бы выдержать!).
— Ты ведь просто зарежешь меня, Панчуга, если уйдешь. Ты пойми.
— Брось, Косматый. Что со мной, что без меня — все равно не получится. Да и не хочу я.
— Ты погоди, погоди, — горячился Косматый, он странно улыбался, глаза блуждали, вид у него был полусумасшедший. — Ты послушай меня! Ты — последний мой козырь, Панчуга. Лисенок — дурак-дурак, а понял, да только не до конца. Их же всех Омар с толку сбивает, умеет, подлец, с толку сбивать, раньше я думал — пусть живет, вроде контролировать меня будет, чтобы не зарывался, смотрю— нет, другого хочет. Тебя здесь не будет, они и не пойдут. Омар тут такое раскрутит! А ты — это оружие, это сила, без тебя ну никак, Панчуга! Думаешь, я для себя? Думаешь, так мне хочется у них вожаком быть? Ну, пусть хочется, пусть для себя — все равно для них получается! Ведь не о сегодняшнем надо думать, ведь так и пропасть недолго, если о сегодняшнем-то! Не понимают они.
У него было совершенно больное лицо. Он тосковал уже не скрываясь.
— Ничего не хотят, пусть Косматый за нас думает, лишь бы нам хорошо, да ладно, я что, я готов, на любую пакость пойду, а это сделаю. Пусть плюются, а только будут на Уале светлые города, будут, Панчуга, для этого ничего не жалко, ты еще их сам увидишь, Панчуга, может и строить сам будешь, ведь и надо-то немного — хотеть!