— Вот мои парни, чем не мужья тебе. У нас ведь, Панчуга, сам знаешь, с женщинами трудновато, у нас на каждую женщину три, а то и четыре мужа полагается, а твоей Пауле мы только двоих определим. Честь! Как считаешь, Панчуга?
— Эх! — сказал Лева, прижимая к груди шубу, — хорошо!
Все они смотрели на Виктора. Косматый, склоненный к Пауле, ехидный, довольный, Паула — она все еще улыбалась приклеенной своей улыбкой, — телохранители смотрели и ждали чего-то. Виктор только сейчас увидел, что свет в библиотеке красный, и стены красные, и глаза, и лица, и руки. И дышать было трудно.
— Так что, остаешься, Панчуга? — крикнул Косматый, но как-то медленно крикнул, словно сквозь вату.
— Я, — сказал Виктор, — против Зем… Паула! Пойдем отсюда.
Он посмотрел ей в глаза и увидел в них сочувствие и любовь, да, черт возьми, любовь, ту самую, что в начале, тогда.
— Паула!
— Вик, останься, — попросила она. — Иначе никак.
— Вот какие у меня молодцы, чем не мужья, — ни к кому особенно не обращаясь, бормотал Косматый.
Потом, много позже, Виктор поймет, что нервозность, почти истерика, которая владела всеми в тот день, шла исключительно от Косматого. Косматый находился тогда в крайней степени возбуждения, и возбуждение это передавалось другим.
— Я не могу. Я…
— Выбирай, Панчуга!
— Ты врешь, врешь, Косматый. Ты нарочно!
— Паула, — властно и зло сказал Косматый, — пойдешь за них, если он не останется?
И она так же властно и с такою же злобой:
— Пойду.
Виктор пошатнулся и деревянным шагом пошел к выходу. Взялся за дверь. И услышал сзади жалобный, рыдающий голос Паулы:
— Вик, останься! Если ты уйдешь… Ну, пожалуйста, Вик!
Потом он будет со стыдом вспоминать, как бросился к ней, как держал ее за плечи, как заглядывал ей в глаза (но уже ни следа той любви, вообще никакого чувства, одна скука), как морщился, как прижимался щекой к ее волосам, как просил ее уйти с ним, просил не надеясь, просто потому что не мог не просить, и все это на глазах у Косматого, который ходил рядом и ждал, когда закончится эта бессмысленная горькая сцена.
Будь хоть намек у нее в глазах, Виктор остался бы. Только досада и равнодушие, будто и не было ничего.
Он замолчал посреди слова, оттолкнул ее с силой, отвернулся, побежал к выходу, телохранители пытались перехватить его, но вся их сила была в кулаках да в ножах, он с ними легко справился, с муженьками. Треск суставов, пара сдавленных криков, шум падения — все случилось легко и быстро. Дверь, сорванная с петель, еще падала, а он уже бежал по площади.
— Держите его! — закричал Косматый.
И один голос, высокий, злой:
— Он предатель! Убейте, убейте его! Стреляйте в предателя!
Омар добрался до поселка, когда Виктор с Молодым уже улетали.
Что творилось, что творилось вокруг! Нижние ветры словно взбесились, они трепали его, не пускали, сбивали в молоко тяжелую пыль, били ею с размаху. По улицам, по полю, запахнувшись в траву, бродили высокие мрачные смерчи, так холодно было, а ведь только час назад стояла жара, хоть нагишом гуляй.
Он слышал все, о чем говорил Косматый (воке прижат к уху), уже никаких сомнений, уже все, и в первый раз за долгое, долгое время Омар вынужден был придумывать на ходу, как вести себя и о чем говорить. Трудно оставаться честным и мудрым, когда ты уже решил что-то сделать и сделаешь наверняка, независимо оттого, прав ты или неправ — тогда не поступок зависит от тебя, а ты от поступка, а честность твоя, в конце концов, подогнана будет к поступку и тем самым убита. Омар никогда не признавался себе, что в тот день случились события стыдные и фальшивые, он даже не узнает этого никогда.
… На улицах бушевала пыль. Из нее возникали люди, пропадали и появлялись опять, устремляясь за ним, а он вихляющим пеульским шагом шел к дому Косматого. Вокс молчал. Косматый вынырнул вдруг из рыжего молока, в которое превратился мир, он стоял, широко расставив ноги, красный от пыли и холода, и скалил зубы в странной улыбке.
— Ну, вызвал пеулов?
— Нет.
— Так иди вызывай. Сегодня для них много срочной работы.
— Нет. Никакой работы не будет.
… Самое начало и самый конец. Остальное смешалось и уже не понять, что было до, а что — после.
… Ради того, чтобы командовать, ты посылаешь людей на смерть. Не дам.
Как полно в тот день они понимали друг друга, а другие ничего понять не могли. Все знали про ЭТО, со дня на день ждали, а теперь дружно вертели шеями, от одного к другому, пытаясь хоть что-нибудь разобрать…
— Ты мучал нас ненужной работой, ты бил нас, ты вертел нами, как тебе вздумается. Теперь — все!