— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — только и сказал он и с этого времени начал все чаще давать Зенеку поручения. Зенек же мечтал о другом: о карабине с патронташем, о патрулировании по деревне. Он хотел быть таким же, как другие, те, кто по ночам нес дежурство, охраняя деревню от немцев и бандеровцев. Но на все его просьбы Матеуш неизменно отвечал: «Еще не время».
Снова в свободные минуты Зенек уходил на Вепш, как и прежде, разговаривал с ним, рассказывал, что делал и что бы хотел делать, поверял ему свои горести. Только об Иренке не вспоминал никогда. Иногда он встречался с ней на улице, кланялся издалека, но никогда не разговаривал.
О чем мог он с ней говорить? Рассказать о том, как его терзала ревность, когда на глазах всей деревни, приглашенной на свадьбу, ее целовал Стах? Или о том, что она была первой и, видимо, последней его любовью?
Не о чем им было разговаривать.
В деревне был парень, чья судьба немногим отличалась от его судьбы, — рыжий Бенек, внебрачный сын старой Валяськи. Она была податлива на мужскую ласку, а о детях своих заботилась мало, едва подросших, посылала их работать в богатые хозяйства. Вот уже несколько лет она не показывалась в деревне, но сыновья ее оставались здесь. Бенек был самым младшим. С малых лет он работал у Малевских, спал в конюшне, мылся раз в неделю, в воскресенье, и то на колодце, и вконец одичал от своей полуживотной жизни. Его тоже называли придурком. Прежде Зенек не раз издевался над рыжим — даже не по злобе, а просто так, для забавы: над ним все издевались. А Бенек смотрел тяжелым взглядом из-под рыжих нестриженых косм и никогда не отвечал на насмешки. Люди опасались, что когда-нибудь он подожжет деревню. Его можно было принять за сумасшедшего и даже за преступника.
Все это припомнилось Зенеку, когда однажды, в хмурый осенний день, Бенек без единого слова уселся рядом с ним на берегу Вепша. Он долго чесал грудь, потом закурил и угрюмо оглядел Зенека.
— Чего тебе? — первым нарушил молчание Зенек.
Бенек медленно бросал в воду кусочки глины. У него были большие, тяжелые ладони, грязные и потрескавшиеся.
— Не приняли меня в организацию.
Зенек ошеломленно глянул на него:
— Ты хотел вступить в организацию?
— А почему бы и нет? Владека Малевского приняли. Я видел, как он прятал карабин. На патрулирование ходит. А меня не взяли: думают, что я сумасшедший. А с чего они взяли, что я сумасшедший, скажи, Зенек?
— Ты не сумасшедший…
— О тебе тоже говорят, что ты сумасшедший. А ведь это неправда, я знаю. И Иренка тебя бросила.
— Оставь ее в покое. Ты чего-то хотел?
— Хотел. Но ты не подумаешь, что я сумасшедший?
— Нет.
— Давай уничтожим молокозавод.
— Молокозавод? Зачем?
— Как это зачем? Везде уничтожают молокозаводы. Либо избивают тех, кто приезжает клеймить скот. Но, это нам не по силам. Слишком мы приметны: ты хромой, я рыжий…
Зенек наблюдал за парнем с возрастающим интересом. Бенек его удивлял. Все в деревне считали его придурком, помыкали им, дразнили, унижали и оскорбляли, а он молча сносил все. Почему страдал он за чужую вину — вину своей матери? Почему не говорил людям, что он такой же, как и они, почему не заставил их замолчать, прибегнув к силе своих мощных кулаков? И тут же понял. А почему он сам не заявил людям, что он ничуть не хуже их, почему разговаривал с Вепшем, а не со своими сверстниками? Он тут же проникся симпатией к этому грязному, обросшему парню.
— Сколько тебе лет, Бенек?
— Двадцать… Послушай, если мы уничтожим молокозавод, выпустим молоко, спалим долговые обязательства, тогда нас наверняка примут в организацию.
— А если нам это не удастся?
— Почему не удастся? Я все продумал. Даже оружие имею…
— У тебя есть оружие?
— С начала войны держу. Закопал. Ну так как же? Ты согласен?
— Почему ты пришел именно ко мне?
— А к кому же еще? Чтобы меня высмеяли? Ты такой же, как и я… — И добавил тихо: — Убогий…
Зенек обнял парня за плечи. От него пахло конским навозом и давно немытым телом, но Зенек не обращал на это внимания. В эту минуту Бенек был для него самым близким на свете человеком.
— Согласен, Бенек. Только надо все хорошенько обдумать. Если попадемся, то нам конец.
— Конечно. Спешить некуда, молокозавод не убежит.