Тымек это очень переживал и стал избегать ровесников. Его терзала зависть. Он, Тымотеуш Сорока, все предки которого были уланами, драгунами и гусарами, должен будет тащиться в обмотках, с ранцем за спиной, по слякоти, пыли и снегу, в то время как его приятели, теперь господа уланы, будут гарцевать на лошадях! Обида сблизила его с Хромым. Они встречались вечерами и, чадя самокрутками, беседовали обо всем. Тымек жаловался на свою несчастную судьбу, но Зенек почти не откликался на сетования приятеля. Его черные цыганские глаза были устремлены куда-то выше головы Тымека — непонимающие, далекие…
Он бы охотно пошел и в обмотках, с ранцем по слякоти, зною, снегу и пыли. Только бы его взяли!
Но служить в армии парням их возраста так и не пришлось. Именно в сентябре началась война.
Искрящийся снег хрустит под тяжелыми сапогами, крошится и рассыпается, как кристаллики сахара, сверкает миллионами искр.
«Дойти бы только до Майдана, — думает Зенек. — Там даже если меня схватят, то скажу, что пришел к дяде…»
И он ковыляет по дороге, изрытой полозьями саней.
Все оказалось намного проще, чем они предполагали. Они со Скибой встретились на заходе солнца в Мельне и, дождавшись темноты, направились к гминной управе. В ее окнах горел свет. За этими освещенными окнами находился Крамер — фольксдойч, назначенный немцами гминным старостой. Скиба остался около дома, а Зенек осторожно постучал в дверь и подождал минуту, прислушиваясь. Внезапно вспотевшей ладонью он судорожно сжал рукоятку вальтера и снова постучал, оглянувшись на своего товарища, неподвижно стоящего в тени соседнего дома. Зенек был уверен, что тот не спускает с него глаз. Они были знакомы не один день — Скиба, выглядевший четырнадцатилетним подростком, маленького роста, без следов бороды на румяных щеках, и он, Зенек Брузда. Так уж получилось: Скиба и Брузда. Скиба — пласт земли, отваленный лемехом; он прикрывает брузду — борозду. Они дополняли и прикрывали друг друга.
На их счету была уже не одна такая операция.
Снег скрипит под ногами.
Они расстались в Мельне. Скиба отправился в свою деревню. Счастливчик! До его дома идти неполных два километра, не то что Зенеку — шестнадцать! Их нужно пройти до рассвета. Никто не должен заметить, что его ночью не было в деревне. Для людей он по-прежнему должен оставаться хромым придурком…
Хотя, наверное, так не подумал о нем Эрнест Крамер, когда парень ударил его меж глаз. Тучный староста стал медленно падать лицом вперед, и Зенеку пришлось отскочить в сторону, чтобы кровь, хлынувшая из раны, не залила его сапог.
А в деревне все твердят: хромой придурок… С того дня, как жаткой ему размозжило ногу. Когда это было? Ему казалось, что уже очень давно. Он успел забыть, как люди ходят на здоровых ногах…
Ходил на больной, да еще как! Шестнадцать километров за ночь по сыпучему снегу.
А ведь раньше он почти совсем не ходил, избегал людей.
Он начал ходить во время войны, когда пришли немцы.
О войне говорили и раньше. По-разному говорили. Те, что помоложе и погорячее, утверждали, что Гитлер не отважится напасть на Польшу. Польша — это мощная держава. Люди постарше, которые в жизни видели всякое, а особенно те, кто в прошлую войну был в немецкой неволе, думали иначе.
Первым предвестием войны стала реквизиция лошадей для армии. Лошадей забрали самых лучших, крестьянам вручили расписки.
Мудрые старики качали головами: не так уж сильна наша Польша, если хочет на крестьянских лошадях выиграть войну.
Затем пришли повестки резервистам. Призвали восемнадцать человек, в том числе и Антека Станкевича, двоюродного брата Зенека, который только в прошлом году вернулся из армии. Он зашел попрощаться. Они обнялись, и Антек сказал:
— Счастливый ты, Зенек, тебя никогда не возьмут!
У Зенека яростью вспыхнули глаза. Счастливый? Потому что хромой? Он ничего не ответил Антеку.
Люди выходили докашивать остатки овса и ячменя. Они делали то, что испокон веков делалось на этой земле, но не чувствовалось той радости, какая царила всегда при уборке урожая — результата годичного труда. В воздухе угрозой висела война.
Затем по деревне разнеслась весть: мобилизация!
На доске перед хатой старосты и в магазине вывесили красные, издалека видные листы бумаги, кричавшие большими черными буквами: «Мобилизация!»
Резервисты собирались вяло.
— Может быть, все еще уладится, — успокаивали они друг друга, — и не придется бросать на произвол судьбы хозяйство, имущество, баб…