Он никогда не считал себя глупее своих сверстников. В деревне, однако, признали его придурком: ведь он сторонился людей и разговаривал с рекой — вполне достаточный довод.
Но вряд ли об этом вспомнил Крамер, когда пытался целовать ему сапоги, когда кричал по-польски с небольшим гортанным акцентом:
— Пощадите!.. Больше это не повторится!..
В отличие от того немца с шоссе его не развеселил вид искалеченной ноги Хромого.
Теперь Зенек стоял, а немец, лежа на полу, с собачьей преданностью в глазах умолял сохранить ему жизнь.
— Пощадите… Никогда больше не повторится…
Что именно не должно было повториться, Зенек не знал. Ему приказали привести приговор в исполнение, и он не раздумывал. Ведь он был солдатом, хотя и не носил желанного мундира, не позвякивал саблей и шпорами, хотя прятался во мраке ночи, хотя по-прежнему был замкнут и неразговорчив, по-прежнему разговаривал с рекой, по-прежнему говорили о нем: придурок…
«Привести приговор в исполнение!» Этот приказ отдали ему люди, которых капрал Брузда никогда не видел, о существовании которых он имел весьма туманное представление. Он не задумывался над тем, что стреляет в человека.
Месяц поднимается все выше, и его холодное сияние, отражаясь от белого снега на полях, слепит Зенека, до боли режет глаза. Он ускоряет шаг. Только бы добраться до Майдана… Может быть, он даже зайдет к дяде, в одиноко стоящий среди заснеженных полей дом. Почему эти несколько хат, разбросанных далеко друг от друга, назвали Майданом?
Скиба тревожно посмотрел на Зенека, когда тот, споткнувшись, выскочил из хаты старосты. Вслед ему из открытой двери несся высокий, душераздирающий, почти собачий вой жены Крамера.
— Она видела тебя? — шепотом спросил Скиба.
— Нет. Я приказал Крамеру запереть ее в комнате. — Зенек хладнокровно засунул пистолет в карман, куртки. — Идем.
— Дойдешь? Может, проводить тебя немного? Хотя бы до большака?..
— Обойдется! Приказано ходить по одному.
— Тогда счастливый путь.
— Счастливо… — бросил Зенек.
А сейчас среди этой голубоватой снежной белизны он внезапно почувствовал себя одиноким. Это чувство было привычным. Жил он вроде бы среди людей, в родной деревне, но был одинок — так же одинок, как сейчас, среди этой слепящей равнины.
Именно в такие минуты он уходил на реку и разговаривал с нею, как с живым существом, сетовал на свою несчастную долю, на свою боль, которую никто не в состоянии уменьшить, спрашивал, уставившись на темную воду, что сделать, чтобы стать таким, как все. Река равнодушно несла свои воды, омывая прибрежные кусты и камыши, тихо шумела и текла мимо сидящего на обрыве парня, как будто он был просто деревом на берегу.
— Не дождаться мне сострадания ни от людей, ни от тебя… Подлая ты… подлая, как люди… как немцы… Но что бы я делал, не будь тебя? К кому бы пошел? С кем бы поговорил?
В деревне на него обращали все меньше внимания. Даже дома было видно, что он лишний. Его донимали упреками. Сестры гоняли его с места на место. Мать то и дело напоминала, что от него нет никакой пользы. Отец хмурился, глядя, как он, поднявшись со скамьи, могучий и стройный, хромая, проходил по избе.
— Измотался парень, — говорил он тогда матери. — Как покалечило его, у него еще и в голове что-то перевернулось.
— На то воля божья, — отвечала мать. — Без божьей воли ничего на этом свете не делается.
— Видимо, так, — соглашался отец и озабоченно смотрел на ковылявшего через двор сына.
Зенек пропадал целыми днями и часто возвращался только к ужину. Мать в таких случаях сварливо ворчала, исходили злостью сестры. Все чаще в доме звучало слово «дармоед».
Уже миновали прекрасные солнечные дни сентября, когда солнце припекало не хуже, чем летом. В конце октября начались дожди. Окрестности заволокла пелена влажного густого тумана, и Зенек уже не мог ходить на реку. Он нашел укромный уголок в обширных строениях отцовского подворья, забивался в него и сидел часами.
Теперь вот он еле волочит ноги по рыхлому снегу и мечтает поскорее добраться до какой-нибудь деревни. На этой белой равнине его, несомненно, видно издалека. К счастью, немцы неохотно наведываются по ночам в эти медвежьи углы. Не одна подвода с жандармами исчезла здесь, как в воду канула, и даже наиболее тщательные — с пытками — расследования не давали результатов.
Зенек судорожно сжимал в кармане рукоятку пистолета. В случае чего придется драться до последнего патрона. Терять ему нечего.