Рукоятка крутилась исправно, почти без скрипа. Насколько же она стара на самом деле? Брошенную дрезину секут снега и ливни, точит необратимая коррозия, а она жива и по-прежнему работает. Чудеса да и только… злые, нехорошие чудеса.
Я проехал на ней метра четыре, после чего узкоколейка неожиданно закончилась, будто обрубленная гигантским топором. Может, металлисты сняли? Вряд ли… Почему тогда не раздербанили саму дрезину? И куда, в конце концов, подевались промасленные шпалы?
Четыре метра в одну, четыре в другую сторону. На юг. И на север. Дрезина покорно следовала заданному направлению, но физически не могла отвезти меня туда, куда я так рвался. Или попросту не хотела?
Чего-то подобного я ожидал. Не именно этого, но похожего. Потому и прихватил палатку со спальником. Неподалеку от дрезины нашелся сухой и относительно ровный холм. Там я разбил временный лагерь. Кто-то уже вставал здесь до меня, об этом свидетельствовало прибитое дождями кострище, сквозь которое пробивалась молодая трава. За водой пришлось топать почти километр, до ближайшего озера. В Норильске, как это ни странно, пить можно чуть ли не из любой лужи. В поисках сушняка я потратил остаток дня. Впрочем, какая разница? Полярный день в разгаре, до нормальной темноты еще почти два месяца.
Сев на расстеленную «пенку», я сложил ноги по-турецки. Между мной и застывшей в отдалении дрезиной тянулось в небо пламя невысокого костра. Я прихлебывал горячий чай, почти не чувствуя вкуса. Ощущая одно лишь тепло. Жизнь. Впервые за долгие годы.
Сомневаюсь, что Алый знал, как затормозить разогнавшуюся дрезину. Я вот не знал. Но завороженные вынырнувшим ниоткуда поселком-призраком, мы благополучно прозевали этот момент. Исчерпав запасы инерции, наш неказистый транспорт остановился сам, с неспешной плавностью отлаженного автопилота. Мы сошли на землю, как моряки, после долгого плавания причалившие, наконец, к незнакомому берегу. Испанские конкистадоры, бесшабашные искатели приключений, таки нашедшие их на свою голову.
Стены, не кирпичные, а каменные, так и не выросли выше первого этажа. Лишь вытянулись, приплюснутые, несуразные. Похожие на будки для гигантских такс. Часть окон была заколочена плотно подогнанными щитами из досок, другая чернела пустыми провалами. Повсюду валялись бочки из-под солярки, гнутая арматура, какие-то запчасти и прочий металлический хлам. Возле ближайшего барака дотлевал свой век измятый каркас вездехода. Поселок не ждал нас.
Под ногами неожиданно оказалась уже не хлюпающая тундра, а гравийная отсыпка. Что-то вцепилось мне в сапоги, и я, засмотревшись по сторонам, едва не упал. Проволока, запутавшаяся у меня в ногах, щетинилась гнутыми колючками. Насколько хватало зрения, она тянулась в обе стороны, в несколько рядов, местами повисая на подгнивших столбиках. Поселок был опоясан ею в три ряда. Я зябко поежился, представив, как десятилетия назад безликие люди, измученные и запуганные, глядели сквозь нее на заснеженную тундру – самую надежную из всех тюремных камер.
Где-то на дне желудка зародилась едкая тошнота – настолько мне было здесь неуютно. Превратившись в пристанище для леммингов и песцов, поселок по-прежнему угнетал. В этом заключалась его суть, его смысл. По-другому он попросту не умел. Мне так нестерпимо хотелось уйти отсюда, что мышцы на икрах подергивались от нервного тика. И я бы ушел. Я бы долго пятился, не отрывая глаз от притихших бараков, а после развернулся и припустился во всю прыть, надеясь, что невидимые каменные руки не схватят меня за ногу и не потащат обратно в молчаливую безнадегу, пропитавшую это дурное место. Я бежал бы так до самого города… Но Алый уже вышел на укатанную дорогу, заменявшую поселку главную улицу. Там он остановился, задохнувшись от восхищения, замер, опустив руки по швам, открытый, беззащитный, непривычно молчаливый. Он как будто не чувствовал мрачной агрессии, прущей от уродливых строений. Распахнув блестящие от возбуждения глаза, он доверчиво впитывал нечистый дух заброшенного поселения.
Медленно, будто боясь спугнуть, Алый подошел к ближайшему бараку. Длинные пальцы его осторожно провели по влажным камням, сцепленным серым раствором. И, точно получив ответный импульс, некий неслышный отклик, Серега вновь стал самим собой – суетливым двенадцатилетним пацаном. Как заведенный, он принялся носиться между домиками, засовывая длинный нос в каждый угол, громыхая какими-то железяками, топоча, как слон, и гулко ухая робким, давно не буженным эхом. Я плелся за ним, точно под дулом автомата. Даже моего естественного мальчишечьего любопытства не хватало, чтобы перебить неприятный флер страха, довлеющего над этим крохотным пятачком тундры.
Я тоже подходил к домам но, в отличие от Алого, старался к ним не прикасаться. Пару раз я даже заглянул внутрь, когда друга не было подозрительно долго. Ничего интересного там не оказалось. Только обваливающаяся отсыревшая штукатурка, лужи, какие-то обломки, ветошь, рухлядь. Да еще холод, ползущий от снежных куч, смерзшихся в гладкие ледяные горбы. Бараки пахли сыростью и запустением. Всякий раз я находил Алого, застывшего над какой-нибудь старой ерундой, вроде опрокинутого деревянного табурета или вороха вымокших газет. Удивительно, но он ничего не брал, даже не двигал с места. Видно, все же чувствовал что-то.
У последнего то ли сарая, то ли гаража я не выдержал:
– Алый! – Серега не отреагировал, увлеченно разглядывая окно, скалящее поломанные прутья металлической решетки. – Алый?! Ты оглох, что ли?!
– А? – Серега вскинулся, словно очнулся ото сна.
– Бэ! – разозлился я. – Глухих везут, поедешь?
– Куда? – не понял Серега.
– Домой, блин! Посмотрел? Доволен? Поехали назад! Может, твоим предкам на тебя начхать, а мои мне уши оборвут!
Вообще-то я врал. Родители вряд ли хватятся меня раньше девяти вечера. Сейчас же было, вероятно, часа четыре. Но прямо сказать, что я отчаянно, до дрожи в коленках трушу, не поворачивался язык. Даже лучшему другу, даже один на один. Нормальный пацан никогда не признается, что испугался, словно какая-нибудь девчонка!
– Аааа… – протянул Серега и неожиданно сказал: – Слушай, старик, ты прав. Надо идти. А то я тут бесконечно буду ползать.
Украдкой я облегченно выдохнул. Серега с сожалением посмотрел на последнее не осмотренное здание. Делать там, по сути, было нечего: единственный вход перекрывала рухнувшая крыша. Возле забитого сгнившей доской проема стояла пустая бутылка из-под «Советского шампанского». Подняв с земли крупный камень, Алый прицельно запустил его в бутылку. На прощание.
Все прошлое лето мы играли в городки возле детской площадки, пока кто-то не стырил наши едва живые пластмассовые кегли. Так что бутылку Алый снес легко, первым же броском. Толстое зеленое стекло выдерживало, наверное, прямое попадание ядерной бомбы – бутылка лишь недовольно зазвенела, закрутившись на выбеленном щебне. Похожая на обезумевшую часовую стрелку, она вертелась, то и дело выцеливая нас пушечным жерлом горлышка. И когда наконец остановилась, указывая где-то на четверть девятого, из-за барака появились они. Внезапные, как привидения из Серегиных россказней, и почти такие же пугающие.
Детей в Алыкеле было не слишком много, и такой роскоши, как выбор компании по возрасту, позволить себе они не могли. Из семи мальчишек, серьезных, собранных, сжавших кулаки и обветренные губы, парочке было лет по пятнадцать-шестнадцать. Еще трое явно были нашими одногодками, а оставшиеся двое вместе тянули лет на одиннадцать. Самый младший тащил за хвост мокрую измочаленную игрушку – то ли песца, то ли лису.
Алый сообразил гораздо быстрее меня. Быстро нагнулся и выпрямился вновь, сжимая в обеих руках по угловатой острой каменюке. Незнакомые мальчишки, начавшие было брать нас в кольцо, остановились. Не испуганно, а скорее заинтересованно. Маленькие хищные зверята, удивленные, что жертва решила сопротивляться. Наконец один из старших, длинный и лохматый, под битла, жестко спросил:
– Вы че здесь шляетесь, уроды?