– А где конечная у него, бабуль? – спросил он, наклоняясь к старушке.
Спереди бабка выглядела так же обычно и пестренько, как и со спины. Пожевав бесцветными губами, она неодобрительно запищала:
– Че ж садился, если не знаешь, куда идет?
– Когда садился, он шел куда надо, – резонно оправдался Николай Петрович.
– Значит, и сейчас идет куда надо, – пискляво вредничала старуха.
Николай Петрович молчал, засмотревшись на дом Дениса Давыдова. В детстве он любил представлять, как перед балом усатый гусар встречает гостей на пороге. Зима, морозно, в воздухе кружатся острые снежинки, Давыдов без шубы, лохматый и черноглазый, подает дамам ручку, хохочет, обнимает Пушкина.
– Зря ты поехал, – внезапно сказала старуха человеческим голосом.
От сочувствия и жалости, прозвучавших в этой короткой реплике, у Николая Петровича засосало под ложечкой, и впервые за день он усомнился, что все сделал правильно. Даже почему-то немного испугался происходящего.
«Почему? Почему зря?» – хотел переспросить он, но старухи уже не было. Успела выйти, вот быстрая бабулька! Николай Петрович остался один.
За окном тоже была не Пречистенка, и даже не Большая Пироговская, а какие-то вовсе не знакомые Николаю Петровичу места. Похоже было, что троллейбус попал в Подмосковье или вернулся обратно, проскочил Жукова и уехал в Серебряный Бор – но не сегодняшний, а тот, старый, тихий коттеджный поселок, каким он был в детстве Николая Петровича.
– Нет, Подмосковье. Ни дач, ни заборов, – решил Николай Петрович, понаблюдав за пейзажем. Отчего-то ему стало вдруг одиноко.
Но и для Подмосковья дорога казалась странной. Троллейбус мчался на максимальной скорости, но пейзаж не менялся: серо-желтые деревья, мокрые кусты, пожухлая трава – и никаких следов человека. С трудом верилось, что такой огромный шмат лакомой подмосковной земли остался без хозяина и без применения. Да и как далеко тянулись троллейбусные провода, было непонятно. Казалось, что под колесами уже не асфальт, а узкая грунтовка. Не успел Николай Петрович заволноваться, когда же ему сходить, как троллейбус резко затормозил и встал как вкопанный. Двери открылись.
Внизу была высокая трава – еще сочная, зеленая, с острыми жесткими листьями и плотными, круглыми, как у камыша, початками. Но ранняя осень уже коснулась ее умерщвляющей дланью, расставив бурые пятна на листьях, высушив стебли. Николай Петрович спустился по ступенькам, потирая ладонью бок – он немного ушибся во время остановки. Тропинка не просматривалась, но было понятно, куда идти: впереди виднелись серые очертания, похожие на незавершенную монументальную стройку.
Зябко отряхивая ногу после каждого шага, Николай Петрович неторопливо дошел до натоптанной полосы, неряшливо засыпанной то щебенкой, то песком, то колотым голубым кафелем. У стройки он заметил несколько человек и направился к ним:
«Спрошу, как доехать обратно».
Ближайшее к Николаю Петровичу здание уже можно было рассмотреть во всех деталях. Точнее, это было не здание, а сооружение, потому что именно так следовало бы назвать гигантскую фигуру североамериканского индейца – такую, как ее привычно рисуют в детских книжках: с головным убором из перьев, покатым лбом и серповидным носом. Изумившись, Николай Петрович перевел взгляд на ждавших у монумента людей. Второй раз изумиться не получилось: видимо, острота восприятия была утрачена. Но факт оставался фактом: в пятидесяти метрах от него стояла троица, одетая и загримированная под индейцев из старых гэдээровских фильмов. Переглянувшись, они молча пошли ему навстречу.
– Хо! – сказал Николай Петрович на всякий случай и приложил правую руку к груди.
– Хо, – ответил самый старый и, наверное, главный. – Или не хо. Считалку, что ли, проверял?
– А, – Николай Петрович улыбнулся, стараясь выглядеть беззаботно.
Индейцы закивали головами немного не в такт, что было забавно, но смеяться почему-то не хотелось.
– А ты ее всю знаешь, считалку-то? – откивав свое, опять спросил старший. – Единица?..
– …слезы, двойка – смех, – торопливо продолжил Николай Петрович. – Три – к письму, четыре – друг для всех. Пять – не помню что, шесть – к любви. Но у меня были семерки. Делятся без остатка, просто счастливый билет.
– Так ты не всю знаешь, – не слушая, продолжал старый индеец. – Десять? Десять к чему?
– Десять? – Николай Петрович почувствовал гадкий холодок в ногах, как бывает при мысли, что ты забыл что-то очень важное, и последствия этой забывчивости уже стали неисправимыми, безвозвратными, катастрофическими. – Как же – десять? Десять в остатке никак не может быть! Ведь на семь делим…
Старик отрицательно покачал головой, выставляя вперед острый подбородок.
– На одиннадцать.
Индеец помоложе хмыкнул насмешливо. Его бронзовое лицо казалось злым из-за глубоких морщин, прочертивших лоб, разрезавших щеки носогубными складками.
– На одиннадцать?.. – ошеломленно повторил Николай Петрович, хватая ртом воздух. – Как же так? На одиннадцать!
Индейцы снисходительно наблюдали за ним. Старый сложил руки крестом на груди, остальные двое держались вполне цивилизованно.
– Но тогда десять… это… Это же не?.. – Николай Петрович умоляюще заглянул старику в лицо. – Это же не?..
Индеец кивнул.
Николай Петрович почувствовал, как жизнь покидает его, вытекая сквозь прорезиненные подошвы в перемешанную с песком и битым кафелем щебенку. Он бессильно опустился на правое колено и уперся рукой прямо в грязь. В глазах у него потемнело.
– Сперва проверка, – донесся издалека голос индейца. – Стоишь ли ты чего-нибудь. Останется ли что-нибудь, если разделить твою жизнь на тебя. Или ничего не останется.
– Как это – не останется? – Николай Петрович поднял голову. – Да еще сколько всего останется! Работа, друзья, мама моя останется!.. В конце концов… – Он замолчал. То, что можно было назвать, казалось таким слабым и хрупким, что его никак нельзя было произносить вслух. Не здесь, не сейчас, не под насмешливыми взглядами трех потрепанных краснокожих. – И еще кое-что останется, – хмуро подытожил он.
– Маловат остаток, – сказал морщинистый помоложе.
– Но есть, – возразил другой.
– Маловат, но есть. Это хорошо.
Все помолчали.
– Сейчас у людей, – рассудительно заговорил старик, – иногда совсем нет остатка. Не станет человека – и как не было никогда. Ничего не остается. Надо, надо наживать остатки. Детей, дела, общие воспоминания. Любовь, споры, блоги в этом вашем Интернете.
– Собаку, кошку, канарейку, – подсказал тот, что помоложе.
– Да, канарейку, – согласился старик. – Билетик-то отдай. Или весь съел?
– А? – Николай Петрович понял, что прозаическое продолжение философской мысли относится непосредственно к нему и его билетику. – А! Сейчас… Вот, – он протянул старику изрядно погрызенную картонку.
– Беда с этими водителями, – дружелюбно сказал индеец. – Считать не умеют. Суют наши кому попало. Сколько уже денег потеряли на этом.
– А ваши?.. – начиная догадываться, спросил Николай Петрович.
– Да, последние три цифры дают двадцать один.
– Вы их?..
– Сами прессуем, – кивнул индеец. – Из лепестков мухоморов. Мухоморы у вас в России забористые!
– Из лепестков? Это разве цветок? – жалобно спросил Николай Петрович. Мир вокруг закачался, земля под ногами заскользила. – Никогда не знал…
Он стоял у большого стола, сплошь засыпанного красными, розовыми, оранжевыми лепестками, и выбирал, какими набить трубку. А сверху все падали и падали яркие цветы-мухоморы.
– Надо, надо наживать остатки… – донеслось до него откуда-то издалека, и все кончилось.
Алексей Шолохов
Самые свежие новости
© Алексей Шолохов, 2014