Я мучилась, пытаясь понять: действительно они знакомы мне или это только игра воображения? Глядя на них каждую ночь, я по новой привыкала и даже начинала скучать по ним. Но, как только мне казалось, что я и в самом деле узнаю их, – лица расплывались мутными пятнами, словно ил, поднятый волнением со дна реки. Они исчезали в черноте туманного зеркала, и я уже не могла вспомнить, как они выглядели. Знаю только, что у снившихся мне людей не было старческих веснушек и морщин. Это не были обитатели деревни. Ни один из них.
– Ой, Сонечка, ой, детонька… Чтой-то с тобой творится? Нечистый тебя водит, – сказала бабушка, когда я поведала ей о своих безумных, повторяющихся снах. – Этакое и не растолкуешь.
Бабуля качала головой и шепталась со своими подружками – старенькими и крепенькими, такими же, как она сама.
Теперь вся деревня посматривала на меня с какой-то… опаской. Бабки и старики, встречаясь со мной на кривой деревенской улочке или у реки, пялились исподтишка. А когда замечали, что я вижу их взгляды, отводили глаза, улыбались и торопились уйти.
Тогда-то в моих снах и появился этот звук – жесткий хруст. Словно кто-то поблизости перекусывает сухой рыбий плавник. И голос.
«Сссоня… Сссоня! Мы ждем, мы скучаем. Приходи!»
Этот голос каждую ночь звал меня из тишины и мрака.
Еще дважды я просыпалась после полуночи, чувствуя на себе бабушкин взгляд. Но, открывая глаза, оказывалась не у себя в постели, а возле зеркала. К счастью, не в крови.
Не знаю, где я побывала, разгуливая, как лунатик, по деревне, как и чьей кровью умудрилась вымазаться…
Почему-то мысли об этом меня почти не занимали. Гораздо сильнее беспокоило другое.
– Бабуля, а как мы с тобой сюда приехали? – спросила я однажды утром. Бабушка жарила блинчики на завтрак, а я, болтая ногами, сидела за столом и наблюдала, как крутятся пылинки в солнечном луче.
Бабуля обернулась, чтобы взглянуть на меня, и уронила ложку; липкое белое тесто расплылось на деревянном полу, как раздавленный слизняк.
Часть его сразу потекла в щель между рассохшимися досками и, наверное, закапала в подпол. Лицо бабули показалось мне таким же бледным и… ненадежно-текучим.
– Да что это ты, Соня? – воскликнула бабушка. Ее обычно мягкий голос звякнул, словно зазубренная крышка консервной банки. – Не говори под руку! – сказала она, нагибаясь за ложкой.
– Извини, бабуль, – сконфузилась я. – Давай помогу…
Я потянулась вперед, но моя расторопная бабуля успела раньше. Схватила ложку и принялась тряпкой вытирать сырое тесто с пола.
– Просто я действительно не помню, как тут оказалась, – объяснила я. – Мне почему-то кажется, мы приплыли по реке…
– Чепуха! – буркнула бабушка. – Обычная автобусная остановка у нас за мостом. Мост подвесной. Качается. Вниз глядеть нельзя, голова закружится. Кажется, что мост плывет. Мы с тобой приехали на автобусе. Потом шли через мост… Что у тебя с головой, детонька, творится? Я уж и не знаю…
Впервые за все время я услышала, как моя добрая, ласковая бабуля ворчит. Наверное, я сильно расстроила ее. Напугала своими вопросами.
Мне стало жалко старушку. Я извинилась. Обняла ее и поцеловала. От седых бабушкиных волос знакомо пахнуло прелыми листьями и землей.
Решив, что бабушка быстрее успокоится, если я оставлю ее одну, я ушла. И снова весь день провела на реке, среди воды, луговой травы и солнца.
А ночью опять очнулась от голоса, который не узнавала, но который казался мне очень знакомым:
«Сссоня! Сссоня… Мы ждем!» Он тянулся из мрака, как ледяные струйки сквозняков из подпола.
Я вздрогнула и открыла глаза. Я опять стояла в прохладных сенях бабушкиной избы и смотрела в старинное зеркало. Но в этот раз его туманная поверхность не была спокойной – она рябилась, покрывалась волнами, плыла… А мое лицо, искажаясь в этих черных волнах, морщилось и темнело на глазах, превращаясь… в лицо моей бабушки.
– Бабуля! – попыталась позвать я, но только жалобный писк вырвался из горла. Я закрыла лицо руками и выскочила из дома на улицу.
Там было светло. Молочный лунный свет заливал полисадник. Рыхлые курчавые головы смородиновых кустов торчали над круглым лужком с мягкой травой. А по лужку бродила бабушка – в светлой ночной рубашке, простоволосая и растрепанная. Она водила руками над травой, словно что-то ловила или вытаскивала оттуда, прямо из бледного лунного света, разлитого поверху. И бормотала… Что-то про молодую кровь.
– Бабуля?
Старушка подняла голову, как-то странно вывернула ее набок – слишком сильно – и взглянула на меня в упор. И смотрела, не отводя взгляда. На лице у нее играла привычная улыбка. Но сморщенные длинные руки продолжали шарить в траве – сноровисто и суетливо, как паучьи ножки, действуя словно бы сами по себе, отдельно от тела.
При виде ее неестественно вывернутой головы меня захлестнул холод. Старая женщина с гладкой белой головой и выпученными блестящими глазами… Больше всего она напоминала личинку мухи, озабоченную пропитанием. Она не выглядела человеком в это мгновение.
И я не выдержала. Меня будто подбросила какая-то сила. Я не успела ничего сообразить – только почувствовала, как хлещет по ногам выше колена сырая от росы трава, ветер свистит в ушах, и я бегу изо всех сил, рыдая и всхлипывая. В темноте – к мосту. Мне ничего больше не нужно здесь. Я хочу уйти! Хочу… ЖИТЬ.
Только эта мысль стучала в голове, только это желание жаркой волной плескалось в сердце, бешено прыгавшем в груди.
С каждым шагом вокруг делалось светлее. Когда я вбежала на мост – черное зеркало реки поплыло подо мной – и в небе вспыхнуло солнце. Потом еще одно. И еще.
За мостом был день. Там я увидела лес и запыленную автомобильную трассу. Не оглядываясь, я прошагала по пустынной дороге примерно с километр.
На повороте у ржавого обвалившегося указателя меня подобрал рейсовый автобус. Какие-то люди одолжили куртку и деньги на проезд. Меня расспрашивали, но я только плакала и ничего не отвечала: меня колотило от ужаса.
Оказавшись у порога своего дома – в серой многоэтажке на улице Белобородова, в Мытищах, я почувствовала, что страх отпускает.
Я позвонила в дверь. Мне открыла мама. И сразу заплакала:
– Сонечка! Родная!
Она кинулась обнимать меня. На мамин крик прибежал отец. Увидев меня, побледнел, покраснел. Схватил меня в охапку, прижал к себе, так что ребра хрустнули.
– Где ты была? Столько времени пропадала!
– То есть как это, где была? Вы же сами меня к бабушке в деревню отправили? – удивилась я.
Руки отца, обнимающие меня, похолодели. А мама странным дрожащим голосом сказала:
– Сонечка… Родненькая. Да ведь обе твои бабушки еще до твоего рождения умерли.
Чуть успокоившись, родители рассказали мне, что перед тем, как исчезнуть на месяц, я уехала с тремя своими подругами кататься на велосипедах.
Мы хотели добраться до заброшенной дороги, ведущей к бывшему, давно разрушенному детскому санаторию – это всего несколько километров вдоль Щелковского шоссе.
Папа предостерегал нас, что дорога там очень плохая.
– Об этой дороге даже слухи нехорошие ходят: мол, люди там пропадают. Только это неудивительно. Никто ж ее не ремонтирует. Там одни ямы, и лесом все зарастает. А хуже всего тамошний мост, – говорил отец. – Опоры старые, бетон в них крошится, того гляди, рухнет. Не вздумайте туда соваться! Если уж неймется – прокатитесь до него, но дальше не лезьте.
Отец предупреждал.
Девочки рассказали, что по пути я обогнала их, вырвалась далеко вперед, и они не заметили, когда я свернула с дороги и в какую сторону. Мой велосипед нашли возле моста: он валялся в траве у обочины, возле первого столбика мостовой ограды.
Одна из девочек, Лена Бражникова, видела на мосту какую-то старую женщину – сгорбленную и седую. Она шла через реку на ту сторону. Не шла – ковыляла! Одетая в розовый спортивный костюм, точно такой, какой был в тот день на мне.
Это совпадение показалось моей подруге забавным.
Только и всего.
Не всегда ведь знаешь, куда приведет дорога.