Иногда им разрешалось остаться у нас на ночь. Процедура была следующая: мы спрашивали позволения у мамы, она соглашалась и шла на Вильдерсгаде спросить, не против ли их мать, у той не было телефона.
Она растила их одна, зарабатывала уборкой по ночам, а днем спала, пока кто-нибудь из соседей приглядывал за детьми.
Иногда моей маме не хотелось ее будить, тогда она просто оставляла записку.
Мы с Симоном спали в моей кровати, Марию клали на матрац на полу. Он очень заботливо укладывал ее, хотя сам был еще таким маленьким. После того как моя мама желала нам спокойной ночи, выключала свет и закрывала дверь комнаты, он слезал на пол к сестренке. У нее была тряпичная кукла, которую она никогда не выпускала из рук; он говорил что-нибудь кукле и поправлял на Марии одеяло, под конец всегда произнося: «Если что, я тут рядом».
Потом забирался ко мне, и мы лежали рядышком и тихонько болтали в темноте.
Через какое-то время его шепот начинал чередоваться все более длительными паузами, а потом наставал момент, всегда на выдохе, когда он проваливался в сон.
А я лежал в темноте и чувствовал, что должен приглядывать за ним. Как будто он был моим младшим братиком.
Он заботливо приглядывал за Марией. Она приглядывала за куклой. Я пытался приглядывать за ним. Мои родители старались приглядывать за мной. Мама Симона и Марии тоже приглядывала за ними. И соседи.
Мир в том числе и таков тоже. Он состоит не только из войн, жадности и истребления редких видов животных. Помимо этого, существуют цепочки людей, пытающихся заботливо приглядывать друг за другом.
На следующий день я снова пришел в больницу навестить Симона.
Он уже начал замыкаться в себе.
– Вчера, – сказал я, – все было так, словно мы вернулись в детство, к началу, у тебя не было такого ощущения?
– Да, – сказал он. – Нет. Может быть.
Та же медсестра, что и накануне, попросила нас закончить разговор, вышла со мной в коридор и закрыла дверь палаты.
– Мы вместе выросли, – объяснил я. – Но потом у каждого началась своя жизнь. И вот теперь снова встретились. У меня такое желание – оказаться внутри его тела, помочь ему не упустить главное, подсказывать ему: «Смотри, вот об этом и этом ты не имеешь права забыть».
– Я видела подобное, – сказала она. – Видела, как один человек показывал вот так другому на вещи – изнутри. Я тогда проходила практику в одной клинике, успела проработать всего неделю, не помню, как точно она называется, все называли ее «Клиника В Конце Пути». Это к югу от Орхуса, у моря. Она находится в ведении университетской больницы. У меня где-то записан номер их телефона.
Она так произнесла это, что я сразу понял, это судьба.
Медсестра куда-то ушла и вернулась с номером.
– Заведущую зовут Лиза, – сказала она.
Я уже знал, какое имя она сейчас произнесет, знал еще до того, как оно прозвучало.
По номеру телефона я отыскал адрес, это оказалось чуть севернее музея Моэсгорд, в здании, где располагались несколько кафедр, относившихся к Медицинскому факультету. Напротив номера нужной мне клиники было написано: «Кафедра нейропсихологического формирования образов».
Я набрал номер и услышал голос совсем молоденькой девушки.
– Мы не записываем на прием в частном порядке, – сказала она.
Я выжидающе молчал. Я знал, что судьба уготовила мне поездку в это место.
– Два раза в год мы проводим день открытых дверей для всех желающих, – сказала она. – Ближайший – в эту среду.
Нужно было свернуть с трассы Орхус – Оддер и несколько километров ехать через густой лес, растущий на мореновых холмах. После этого дорога сворачивала к морю и выходила на открытое место. Большое бетонное серое здание стояло на склоне, спускавшемся к воде.
Здание строили явно не из расчета принимать тут посетителей, у него был интровертный облик типичного исследовательского института.
Нигде никаких табличек. За конторкой при главном входе сидел вахтер. За спиной вахтера открывался длинный коридор, по обе стороны которого были видны открытые двери офисов и лабораторий.
Я объяснил, что мне нужно в отделение нейропсихологического формирования образов. Вахтер смерил меня внимательным и задумчивым взглядом.
– Тогда вам к приветливым девушкам на цокольный этаж, – сказал он.
В его тоне послышались нотки, смысла которых я не разобрал: смесь юмора, любезности и бдительности.
Я обошел здание кругом. Поскольку оно стояло на крутом склоне, то, свернув с основной дорожки, приходилось спуститься по лестнице, чтобы попасть на нижний этаж. Создавалось впечатление, что спускаешься в глубокий подвал. При этом наклон ландшафта был таким, что окна отделения, выходившие на море, располагались на уровне обычного первого этажа.