Да, профессиональным охотником. Ходил по Алтаю. Был на Среднем и
Южном Урале. Довелось побывать и в Приморье. Рыл корешки, лазил за мумиё, помыл и золотишка. Приходилось много ездить. Меня не очень любили в коллективах. Я не пью. Сторонюсь женщин, если они грубы или доступны. Люблю собак и всякую вообще живность. Вроде бирюка. Но я совсем не бирюк. Просто я однажды увидел женскую голову, лежащую на локтевом сгибе.
Это случилось на перроне, рядом стоял пассажирский скорый поезд какой-то дальней станции назначения. Отправка задержалась, он там всегда и стоит-то две минуты, а тут застрял Красный светофор, путейцы что-то заколачивали. А я ошивался в ожидании попутного местного “рабочего” поезда, вечно тут нерегулярного. В ватнике и с мешком. С сеттером гордоном Чангом.
Женщина сидела внутри вагона. Лица ее я не видел. Я видел локтевой сгиб и голову, затылок Русые волосы, абрис щеки, еще – шея. Я обратил внимание сначала на шею. Что-то от птицы. Так лебеди кладут голову назад, на сложенные крылья. Вообще крупные птицы.
Щека была румяной, но смуглой. С родинкой. Небольшой родинкой. Я это успел заметить. От шеи начиналась спина, она изливалась – иначе не сказать – куда-то в темноту за ней, и от нее веяло покоем, покоем грации, покоем красоты. Такое схватываешь сразу. Таких спин, таких поз, так согнутого локтя и так уложенной головы на свете – единицы.
Да, и это единицы на миллионы. И чтобы женщина так прилегла, внутри нее тоже должен был царить покой. И красота. У хороших скульпторов такие ракурсы и наклонения можно увидеть: Майоля, Родена, Сидура
Я понял, что теперь мне не будет жизни, пока я не найду вот такую женщину, с таким локтем и таким склонением головы.
Когда-то у меня была сестра. Очень давно она погибла, разбилась в горах. Ей тогда было двадцать, мне – семнадцать. И я, разумеется, не мог, пегий жеребчик, ничего такого в ней разглядеть. Мы с ней даже, бывало, могли сцепиться, ну как это бывает между почти ровесниками-братьями-сестрами, как бывает на площадках молодого зверья. После ее гибели я долго носил на своем предплечье царапину от такой “схватки”. Меня, помнится, потрясло, что та, чей перламутровый ноготь оставил эту маленькую коростку, лежит уже в земле, изувеченная, а царапину еще больно сковырнуть.
У сестры как раз была родинка на щеке. Грациозностью я ее наделил уже по памяти, годы спустя, любуясь ею на вдруг иногда выныривавших далеких фото – ищешь чего-то, наткнешься и застынешь. Похожих на нее я почти не встречал. Или мне так казалось.
Но после встречи на полустанке с незнакомкой в окне я и не требовал от судьбы послать мне женщину, похожую на сестру, мне нужна была та головка с русыми волосами, – а сестра была брюнетка, – голова, лежащая на локтевом сгибе. Мне нужен был тот величавый покой, та увесистая грация, которая открывает вход в другую совсем жизнь. Там только, в той жизни, пока еще скрытой от меня, и может существовать эта жаркая, ровная, как зной в пустыне, мощная, как длинная океанская волна, и надежная, как становой хребет, любовь земной женщины к земному мужчине. Та любовь, которую язык не поворачивается назвать небесной, но которая ведет происхождение именно оттуда.
Запах облаков, грозы, леса, роговой, птичий запах этих тяжелых волос
– он стал преследовать меня с той минуты, как поезд дернулся и медленно поплыл, увозя незнакомку, припавшую к локтю в истоме страсти, которая в такой женщине живет, как вино в старой амфоре – густое и крепкое. Собственно, это и есть суть крови, вспомним евхаристию. Нет, никакого греха тут нет, Христос был тоже страстным человеком, огонь только такой крови способен гореть века.
Состав нехотя, с трудом уносил свою ношу, словно она была какой-то непредусмотренной перегрузкой, – понятной мне стала на свой манер и задержка, и ремонт – что-то тут было адресовано и лично мне. Это был сигнал, знак, послание, и я его принял, повиновался ему, жизнь пошла моя с тех пор совсем по-другому. Я на том мокром темном перроне умер и родился заново. Какие-то силы вдруг проснулись во мне, которых я в себе и не подозревал. Тут крылось какое-то нарушение биологии, мобилизация сил, дотоле спрятанных, но заложенных в каждом. Просто они могут так и не проснуться. Во мне проснулись. Как очухался, наконец, и поезд, стряхнув скованность, он разгрохотался на всю округу, издал низкий, расщепленный на гребень звуков вой и утянул свой хвост, подобно дракону.
Стало неожиданно тихо и пусто. Словно весь мир вымер. Лес подступил к перрону и дохнул на меня и собаку холодом. Он стал похож на заколоченный дом, этот лес.
Люди куда-то все подевались. Косой дождь, пройдя из конца в конец, намочил асфальт платформы, и она стала сразу черной.