– Монах…
Алексей вздрогнул: посреди постоянных звериных стонов он почти отвык слышать осмысленные слова от лежачих больных. Он оглянулся. Из угла палаты на него смотрели черные глаза какого-то бородатого мужика, который, сидя на койке, пялился зло и осознанно, как грабитель, высматривающий в подворотне жертву повыгоднее.
В следующее мгновение – Алексей не успел испугаться – черноглазый упал плашмя на кровати и, разметавшись в мокрых простынях, застонал. Студент подошел ближе. Черноглазый мужик с родимым пятном во всю щеку лежал в палате второй день, редко приходил в сознание, и судьба его уже решилась: сквозь ничем не примечательное лицо простого человека проступила уже маска холерной смерти – глаза запали и нос заострился.
Щегол вытер бредившему лицо и губы мокрым полотенцем и вышел.
В коридоре он наткнулся на могучую фигуру в извозчичьем армяке. Дядьку приволокли сюда пару часов назад двое каких-то слободских, прислонили спиной к стене – у мужика отказали ноги. Так он и сидел тут с лицом изумленного ребенка, терпеливо и покорно, как животное.
– Мне капельки, доктор, дай. Вспомогающие…
Дышать извозчику было тяжело, он сипел и хрипел, но молча и кротко все ожидал от «доктора» каких-то «капель».
«К чему мучаем мы этих несчастных, когда толку от наших спиртовых растирок, опия и кровопускания ровно столько же, сколько от наговоров бабок-знахарок да от их домашних перцовок, принятых внутрь по собственному разумению? – с досадою думал Щегол. – Одно название, что медицина! Среди родни-то своей им, поди, помирать веселее».
Он подошел к извозчику, протянул было руку пощупать пульс…
Извозчик изумленно таращился на студента. По остекленевшему левому глазу беспрепятственно поползла муха. Кончился.
Раздраженно задернув мертвого простыней, Алексей шепнул про себя:
– Готов и этот. Зря везли.
– И где же это наш Громов? А?
Колычев вышел из соседней палаты, вытирая руки окровавленным полотенцем. Голос медика, сухой, потрескивающий, звучал устало.
– Поехал с Семенычем о подводах договариваться и запропал. Еще час назад должен был вернуться…
Лежавший рядом с умершим извозчиком какой-то бесформенный куль вдруг зашевелился, рогожка, которой был он укрыт, откинулась. Из-под рогожи показалась круглая одурелая распухшая рожа какого-то парня. Весело глянув на медиков, он обтер с лица пот и загорланил радостную песню.
– Э, братец, да никак ты пьян?! Вот ведь волокут, мерзавцы, без разбору, кого ни попадя, – заругался студент Колычев. – Конечно, этим радетелям только бы мзду получить…
Измученный бессонными дежурствами, медик стоял у двери открытой палаты – густой гул голосов и кислые, удушающие запахи плыли оттуда в коридор. Колычев морщился, придерживаясь рукой за притолоку.
– Так что, Николай, вывести этого? – спросил Щегол, указывая рукой на пьяного мужика, которого доброхоты ошибкой притащили в холерное отделение.
– Оставь. Теперь уж все равно – заражен, – махнул рукой Колычев.
Щегол распахнул коридорное окно. Солнце завалилось за горизонт, на улицах города расплывалась ночная синева. Раскаленный за день воздух стоял напротив окна. Потом лениво полез перетекать внутрь, неся с собою запахи пыли, высохшей травы; медленно и тяжело он перемешивался с адской удушливой вонью внутри лечебницы.
Пьяный перестал петь, поднял на студентов-медиков заплывшие мутные глаза, звучно икнул.
– У нас вся улица вымерла. По-гре-бе-на. К матери… Вся! Собаки… Приходят, тащат… Влас хотел самовар медный у Поповых взять… Ну, им-то ведь все равно? Они мертвые. Ишь! Сидят там… вокруг стола. Дитя в люльке серое. Собака в углу грызет… Влас идет, а старуха вдруг – голову подняла… Вроде как живая. И сидит еще, и дети ее…
Речь пьяного сделалась бессвязной и наконец застопорилась. Парень повесил голову на грудь и захрапел. В палате кто-то тоненько подвывал, успокаивался и снова начинал подвывать – жалобно и тоскливо.
И вдруг дикий крик донесся с другого конца коридора, из темноты под лестницей. Кого-то и там, видать, свалили да оставили санитары холерного возка. Алеша Щегол резко обернулся и, не рассчитав, налетел локтем на стену. Колычев вскрикнул.