По всему было видно, что этот дом — в деревне самый древний. На кривом крылечке, держась за ручку рассохшейся двери, стоял на трясущихся ногах горбатый старик и манил нас к себе рукой.
— Это ведь он нас зовет? — спросила, прищуриваясь, Ольга.
Федор замер, глядя на древний домишко и старика. Лицо у него вытянулось, напряглось.
— Ребятки! Феденька! Чего встал? Веди гостей ко мне. Изба большая, места всем хватит.
Бойкая, невысокая старушка откуда ни возьмись появилась на пути, будто из-под земли выскочила. Глазки черные, блескучие, как у мышки, но остренькие, цепкие: всех нас одним взглядом окинула, обрисовала — и словно на иглу нанизала.
Это и была бабка Устья, Устинья. А ее сестрица Филиска — самая старая в деревне жительница. Так нам Устья сказала.
— А сколько вашей сестре лет? — поинтересовались мы.
— Да кроме Матти, никто уж не вспомнит, — подала голос какая-то из баб, глядевших на нас из-за забора. Старуха Устинья строго зыркнула на выскочку.
— Кто такой Матти? — спросила я. Никто не ответил.
— За мной идите, — приказала бабка Устья. — И ты тоже! — велела она Федке. Похоже, никто в Корбе не смел ослушаться эту старуху-командиршу.
Мы, разумеется, тоже.
Страх, который вызвал во мне вид здешнего леса, избыток дорожных впечатлений или просто духота в избе, где мы устроились на ночлег, — не знаю, что именно стало причиной, но крепко заснуть не удалось.
Далеко за полночь я проснулась от какого-то шороха или скрипа.
Открыла глаза, но темнота в избе стояла такая, про какую говорят — хоть глаз выколи. Не имея возможности видеть, я острее обычного воспринимала звуки, и это было неприятно. Я пыталась слушать размеренное дыхание спящей под боком Ольги и тихое сопение Тани на соседней лавке, но в уши лезли странные крики ночных птиц в лесу, потрескивание старого дерева на чердаке, шебуршание мышей в стенах.
И тут я отчетливо услышала чей-то сердитый голос:
— Не ходи к нему.
Кровь бросилась к моим щекам, сделалось невыносимо жарко. Что это? Кто это сказал?
Я откинула одеяло, потихоньку слезла с кровати, подошла к двери. В сенях кто-то был.
В приоткрытую щелочку я увидала, как за дверью шевельнулись две тени.
Я прислушалась. Сердитый голос бабки Устьи выговаривал кому-то:
— Ума у тебя нет, что ли?! Еще бы не страшно старику помирать! Да только ты меня не жалоби. За свои мерзости он расплачивается. Сколько лет ждали, что он нас от себя освободит, а тут ты… явился. На рожон лезешь?! Против обчества…
Последнее прозвучало зловеще, как угроза. Но вдруг бабка взволновалась.
— А ну, стой-ка! Что это там? Мерещится мне… Ты, когда сюда шел, ничего не видал? За колодцем? Последнее время у нас с водой плохо…
Ответа я не разобрала. Потом говорящие притихли. Я затаила дыхание. И снова раздался свистящий старушечий шепот:
— Ладно, иди спать. И смотри — молчок! За приезжими этими поглядывай. Девки бойкие, парни шустрые. Не ровен час…
Я удивилась — чего это старуха нас опасается, чем это мы ей не угодили? Но разговор в сенях уже окончился. Собеседник старухи что-то буркнул и, потоптавшись, ушел.
Едва я успела лечь и укрыться одеялом, в сенях скрипнула дверь — вошла бабка Устья.
Приблизившись к кровати, где лежали мы с Ольгой, бабка постояла над нами, слушая дыхание спящих девочек.
Что-то тихо побормотала себе под нос — вроде бы молитву, не знаю — и ушла к себе на полати, за занавеску, спать.
Странная эта Устинья. Что за тайны могут быть у простой деревенской старушки?
Хотя, если честно, на простую старушку она нимало не походила. Скорее на ведьму или Бабу-ягу. От одного ее голоса у меня мурашки по спине бегали. Здорово она меня напугала.
Заснуть удалось только под утро.
— Ну, так что вы хотите узнать, ребятки? — сощурившись, спросила нас вечером бабка Филиска.
Весь долгий северный день мы развлекались, как могли, стараясь совмещать приятное с полезным. Осматривали деревню, ходили к колодцу-журавлю, помогли наносить воды для бани и домашних нужд нашей хозяйки бабки Устьи; потом в бане парились с дороги и даже ныряли в ближайшее озерцо.
Называется оно Рыбозеро, но рыба тут совершенно ни при чем: «рыб» по-местному — «куропатка». Я заметила, что здесь вообще многое как-то сбивает с толку… Сказала об этом Диме и Леве, но они только хмыкнули.
Девочки купаться не решились, ждали мальчишек на берегу. Среди молодого ельничка комарье налетело жрать нас как оглашенное. Ребята нырнули в воду со скалы, и Лева сразу отказался от мысли поплавать: вода в хрустально-чистом озерце, как в полынье зимой, — ледяная. В августе никто здесь не купается, хотя вообще-то еще тепло.
Федя показал нам ягодники — они совсем рядом с деревней, далеко ходить не надо. Поели немного морошки и брусники. Все ягоды, кроме морошки, местные называют одним словом — «бол», а может, я что-то не так поняла, не знаю.
Возвращаясь деревенской улицей к дому Устьи, смотрела на лица местных. Эти люди избегали открыто глядеть на нас, но исподтишка наблюдали за чужаками с какой-то тревогой.
И только один нам явно радовался — давешний дед, обитатель древней развалюхи.
Он снова торчал на своем крыльце, придерживаясь за ручку двери, как будто и не уходил никуда, врос ногами в землю.
На вид дряхлый и слабый, странно, что он все время один — такой старый человек, несомненно, нуждается в уходе.
Мне почудилось, местные его побаиваются. Но чем он, больной и немощный, мог напугать их?
Его присутствие давит на людей. В особенности — на Федора. Проводник наш просто сам не свой делается, когда видит старика. Вот только что улыбался, рассказывая про здешнюю охоту, а увидел горбатого деда — и заледенел весь.
Дед уставился на нас. Водянистые глаза его уперлись в меня. Он поднял правую руку и поманил:
— Эй! Девочка. Подойди, не бойся…
Что-то прошелестело надо мной, изнутри словно черной водой Рыбозера захлестнуло, в ушах заколотилась кровь…
Опомнилась я только, когда услышала голос Федора:
— Дед, аста!
Кажется, я сделала несколько шагов в сторону дедовой избы. Старик открыл черный беззубый рот, ухмыльнулся.
— Нейчукэ! Нейчукэ…
Федор схватил меня за руку.
— Аста!
Сердито замахал на деда, дернул меня за руку, и мы ушли.
— Что случилось? Кто этот старик? Чего хотел? — недоуменные вопросы посыпались на Федора, но он вместо ответа набросился на меня:
— Зачем ты пошла к нему?
Проводник наш был встревожен и раздосадован.
— Но он же меня звал, — растерялась я. — Старый человек. Может, помощь нужна?
Я ничего не понимала. Ольга с Татьяной и ребята вытаращились на меня, как на ненормальную.
— С чего ты решила, что он тебя звал? — тихо спросила Ольга.
Я, в свою очередь, уставилась на ребят.
— А вы что, ничего не слышали?
Лева выпятил толстые карасьи губы и помотал головой.
— Не понимаю, что мы должны были слышать? Старик молчал.
— Да нет же! Он звал меня. — Я совершенно растерялась. А тут еще и Федор напустился как бешеный:
— Никогда не подходи к дому Матти, поняла?! И вы все тоже! Никто не подходите! А то лишит он вас ума — ищи-свищи потом по всему лесу… Эх, в пеньки вас, городские… туды-ы растудыть!
Федор кипел от злости. Нижняя челюсть у него мелко и страшно подрагивала, будто он пытался раскусить ею какую-то невероятно твердую кость — раскусить, размолоть в муку…
Мы молчали, потрясенно наблюдая за пугающей метаморфозой нашего проводника. Такой добрый, веселый, спокойный парнишка — и вдруг…
Федка удалился, дергаясь и подскакивая на ходу от напряжения, от распирающей его злобы.