Аэрону уже стало казаться, что на этот раз они просидят на крыше до самого рассвета, ведя пустые разговоры.
Если бы ныне пребывающий в депрессии воин по примеру самого Аэрона сторонился слабых смертных, то сейчас не томился бы о том, чего не может получить. Не впал бы в отчаяние от своего бессилия и не отрицал бы его до скончания времен.
Аэрон вздохнул.
— Парис, — начал он и умолк. Какие подобрать слова? — Пора уже перестать скорбеть. — Хорошо. Сразу по сути, как он любит. — Это ослабляет тебя.
Парис провел языком по зубам.
— Кто бы говорил о слабости. Сколько раз тобой безраздельно овладевал демон Ярости? Бессчетное количество. А сколько раз из этого бессчетного количества винить следовало богов? Лишь один. Когда демон порабощает твое тело, ты напрочь теряешь над собой контроль. Так что давай не будем добавлять к списку твоих грехов лицемерие, договорились?
Аэрон не обиделся. К сожалению, ему нечего возразить Парису. Иногда демон Ярости действительно завладевал его телом, заставляя летать над городом и нападать на любого человека в пределах досягаемости, калеча и упиваясь чужим ужасом. В таких случаях Аэрон полностью осознавал происходящее, но был не в состоянии прекратить бойню.
Которую не всегда и хотелось прекращать. Некоторые люди заслуживают подобной участи.
Но ему ненавистна потеря контроля над собой и низведение до уровня марионетки. Или пляшущей по команде обезьянки. Пребывая в подобном состоянии, Аэрон презирал своего демона — и все же не так сильно, как себя самого. Потому что с ненавистью он познал гордость. Гордость Яростью. Для того чтобы отвоевать у демона контроль над ситуацией, требуются силы, а сила любого рода есть награда.
Однако борьба между любовью и ненавистью его по-прежнему тревожит.
— Ты только что подтвердил мои слова, хоть и непреднамеренно, — сказал Аэрон, возобновляя беседу. — Слабость порождает разрушение. Это закон.
В случае Париса скорбь равнозначна рассеянности, которая может оказаться фатальной.
— Какое отношение это имеет ко мне? Какое отношение это имеет к тем людям внизу? — спросил Парис.
Аэрон понял, что пришло время обрисовать ситуацию масштабно.
— Те люди… По меркам вечности они стареют и умирают в один миг.
— Что с того?
— Дай мне договорить. Если влюбишься в смертную женщину, сможешь быть с ней всего несколько десятков лет. И то, если ее раньше не унесет болезнь или несчастный случай. Причем все эти годы ты будешь наблюдать, как она угасает, медленно приближаясь к смерти, и знать, что впереди тебя ожидает целая вечность без нее.
— Сплошной пессимизм. — Парис прицокнул языком. Не такой реакции ожидал от него Аэрон. — Ты рассматриваешь эти годы как небольшой промежуток перед неотвратимой потерей того, кого не можешь защитить. А я — как время наслаждения величайшим благословением. Благословением, которое пребудет с тобой всю оставшуюся вечность.
Пребудет с тобой? Глупости! Когда теряешь что-то дорогое, воспоминания превращаются в мучительное напоминание о том, чего уже никогда не будет. Такие воспоминания скорее осложняют жизнь, отвлекают, — в отличие от Париса, Аэрон не собирался приукрашивать ситуацию, — а не придают сил.
У Аэрона и доказательство имеется — собственные чувства к Бадену, одержимому демоном Неверия, который некогда был его лучшим другом. Давным-давно Аэрон потерял того, кого любил больше, чем мог бы любить родного брата, и теперь, оставаясь наедине с собой, часто представляет Бадена и думает о том, как могла бы сложиться жизнь, если бы тот не погиб.
Парису он подобной участи не желает.
Черт с ней, с масштабностью. Уж лучше снова обратиться к жестокости.
— Если ты способен с легкостью принять утрату, как утверждаешь, почему же тогда все еще скорбишь по Сиенне?
Свет луны озарил лицо Париса, и Аэрон заметил, что глаза у него слегка остекленевшие. Похоже, он пил. Опять.
— У нас не было нескольких десятков лет. Всего лишь несколько дней, — произнес он безжизненным голосом.
«Нужно идти до конца».
— А если бы ты прожил с ней сто лет, то смирился бы с ее смертью?
Повисла пауза.
Конечно же нет.
— Хватит! — Парис ударил кулаком по крыше с такой силой, что все здание содрогнулось. — Не хочу больше об этом говорить.