Делая глубокие вдохи, он снова повернулся к ней.
— А где была твоя мать, когда отец бил тебя?
Глаза ее искрились. В них таилась целая история, но Руна не готова была поделиться ею без поощрения.
Шейд подошел к ней с хлыстом, скрученным как веревка, ударил сзади по бедрам. Не настолько сильно, чтоб было очень больно, но достаточно, чтоб она удивленно ойкнула.
— Скажи мне.
— На работе. Она ничего не знала.
— Ты в этом уверена? — мягко спросил Шейд, потому что рос с матерью, которая всегда знала, когда один из ее детей чихнул, даже если находилась за сотни миль, и подозревал, что человеческие матери такие же.
— Она не знала, — повторила Руна сквозь зубы.
— Ты лжешь.
Он снова шлепнул ее хлыстом, чуть сильнее.
— Нет.
В голосе ее слышалась дрожь, потому что теперь они уже подбирались к сути. В глазах стояли слезы.
— Она знала, но ты никогда не могла признаться в этом себе самой.
— Нет!
Ударная волна острого желания обрушилась на Шейда с такой силой, что он отступил на шаг. Руна не намерена углубляться в свои страхи до тех пор, пока он не будет жестче с ней. Хлыст завибрировал в его ладони с силой желания, и рука его поднялась, пока он неистово шептал «нет» снова и снова.
Хлыст опустился на ее голую спину легко, но все же оставил розовую полосу, которая тут же вздулась рубцом. Руна не издала ни звука в отличие от него. Из глубины горла вырвался вскрик.
— Твоя мама знала. И не сделала ничего, чтоб защитить тебя. Признай это, Руна. Признай, иначе мы никогда не разделаемся с этим.
У нее вырвался всхлип.
— Она… я не могу…
— Можешь и должна.
Его рука вновь поднялась. Кончик хлыста оставил еще одну отметину у нее на спине и огромный шрам у него в душе.
— Да, — прошептала Руна. — Она знала. Должна была знать. Но ничего не сделала. — Слезинка скатилась у нее по щеке, и ему так нестерпимо захотелось стереть ее. — Почему она ничего не делала? Он бил меня, изменял ей, тратил все деньги на виски, даже если это означало, что нам придется голодать.
Как бы эмоционально ни звучали ее воспоминания, каким бы полезным ни было для нее выпустить их на волю, ей требовалось освободиться от гораздо большего. Шейд по-прежнему ощущал в ней черноту и, казалось, не мог опустить хлыст. Он больше не управлял своими действиями, тело его реагировало только на ее желания. Пройдена уже была та грань, от которой еще можно было вернуться, и теперь единственный способ остановить сеанс— это произнести охранное слово.
Его рука поднялась.
— Руна, произнеси охранное слово. — Тошнота подступила к горлу. — Пожалуйста, пожалуйста, произнеси его.
— Мы… — Она натужно сглотнула. — Мы не закончили.
Проклятие!
Шейд не смог остановить себя, и на этот раз удар пришелся возле лопатки. Он попытался сказать, что страшно сожалеет, но слова не шли, Шейд никогда раньше не сожалел, повинуясь своей природе, своему инстинкту очищать души. Но это убивало его.
— Откуда в тебе это чувство вины, Руна? Чернота? — Голос его был сильным, хоть внутри все дрожало. — Я чувствую ее в тебе. Всегда чувствовал.
Она покачала головой.
— Скажи мне! — рявкнул он.
— Я ненавидела его! — прокричала она. — И ненавидела ее за то, что она не ушла от него.
Он не мог оторвать взгляда от сильных гладких мышц ее спины, которые подрагивали, но не от страха или боли, а от злости.
— Все в какие-то моменты ненавидят своих родителей.
— Но не так, как я. Я хотела, чтоб она ушла от него. Вела себя ужасно, делала все, чтобы бесить его, лишь бы она увидела, какое он ничтожество.
— Ты была ребенком…
— Прекрати! — закричала Руна. — Все было куда серьезнее.
Шейдом овладел неодолимый порыв утешить ее. Он потянулся к ней, но с шипением отдернул руку.
Рука была невидимой. До самого локтя, будь все проклято! Ужас вытеснил воздух из легких. Он посмотрел на другую руку. И не удивился, что рука, держащая хлыст, тверда как камень, окружающий их.
Мускулы руки напряглись, когда он снова начал занимать позицию для удара. Он знал, что бесполезно пытаться остановить это, но должен быт попытаться. И был вознагражден ощущением, будто скальпель скользит под кожей.
Хлыст со свистом разрезал воздух, и Руна вскрикнула отболи и наслаждения.
— Насколько серьезнее? — услышал Шейд свой суровый, совсем чужой голос.
— Мама в конце концов предъявила ему ультиматум, и он бросил пить. Превратился в идеального мужа и отца. Но было уже слишком поздно.