Прежде чем оглядеть мостик, он по привычке отсалютовал одним пальцем иранскому флагу на кормовом гюйс-штоке. Некогда полированная палуба испещрена сигаретными подпалинами и усеяна окурками. Окна затянула патина из грязи поровну с солью, а консоли припорошила пыль. Бронза машинного телеграфа потускнела до черноты, а одна стрелка отвалилась. Часть электронной аппаратуры устарела настолько, что заслуживает занять место в витринах музея. Позади мостика находится штурманская рубка, заваленная кое-как сложенными картами, с радиостанцией радиусом действия едва ли в две-три мили.
В помещениях экипажа в надстройке тоже царил кавардак. Ни одна койка ни в одной из кают не была заправлена, в грязном камбузе невозможно было найти пары одинаковых ложек или тарелок. Особенно же Кабрильо гордился капитанской каютой. Помещение, пропитанное табачным перегаром от дешевых сигарет, украшала аляповатая живопись, изображавшая угрюмых клоунов с ясными печальными взорами, написанная по бархату. В ящике стола лежала початая бутылка южноамериканского скотча с сиропом ипекакуаны и два стакана, не мытые ни разу в жизни. А примыкающая ванная была грязнее, чем мужской туалет в техасской придорожной забегаловке.
Все эти подробности старательно создали, чтобы побудить инспекторов, портовых чиновников и лоцманов покинуть борт «Орегона» как можно скорее, воздержавшись от лишних вопросов. Рекорд краткосрочности пребывания на данный момент показал таможенный инспектор в Кейптауне, отказавшийся даже ступить на расхлябанные корабельные сходни. Ради портовых лоцманов и тех, кто вел судно, когда оно проходило через Панамский канал, штурвал и машинный телеграф при помощи компьютера вполне позволяли маневрировать и менять скорость хода, но на самом деле кораблем управляли с цифрового навигационного поста в оперативном центре, сделанном по последнему слову техники.
Именно потрепанный вид позволяет «Орегону» входить в любой порт мира, не привлекая к себе внимания. На него попросту закрывают глаза, как на очередной неприкаянный пароходик, медленно пожираемый ржой по мере того, как морская коммерция переходит на контейнерные перевозки. Всякий разбирающийся в кораблях с первого же взгляда скажет, что судовладельцы его считай списали и больше не меняют изношенную машинерию, скупясь даже на пару галлонов краски. А когда возникала нужда, команда выглядела ничуть не менее потасканной, чем сам корабль.
Тут раздался шум, и Кабрильо прервал осмотр. Макс Хэнли поднялся на лифте из оперативного центра, составив ему компанию на крыле мостика. Макс отмыл грим с лица, явившего взорам яркий румянец и нос картошкой. Заодно он переоделся в комбинезон, и Хуан заподозрил, что прямо из душа Макс отправился инспектировать двигатели. Ветер шевелил жиденькими рыжеватыми волосами Хэнли, пока оба наслаждались дружеским молчанием.
— Думаешь о Трюйте? — наконец спросил Макс. Об отставке партнера Хуан почти не разговаривал.
Повернувшись к морю спиной, Хуан поставил локти на передние перила, прищурив глаза от ярких бликов солнца на волнах.
— Да просто решил обойти корабль, — помолчав, отозвался он, лопаясь от удовольствия из-за совершенного.
— Но?
— Но «Орегон» — лишь средство. Дик знал это, и несколько лет я думал, что он относится к этому как ты да я.
— А теперь усомнился и в этом, и в Дике Трюйте, потому что он сгреб ставку и отвалил.
— Поначалу я так и думал, но теперь скорее сомневаюсь в себе и нашей миссии.
Макс неспешно набил трубку и прикурил, прикрывая спичку от ветра, раздумывая над ответом друга.
— Я скажу, что, по-моему, происходит. Мы работаем уже не первый год, помаленьку скапливая деньги с каждым заданием. Все мы знали, что в конце радуги есть горшок золота, но только с уходом Дика поняли, насколько он велик. Он загреб в общей сложности сорок пять миллионов долларов, не облагаемых налогами. Я стою даже больше то