Сашка посмотрел на нож в своей руке. Кондрат осел перед ним на землю и медленно завалился на спину. Снег вокруг его головы начал стремительно чернеть.
Морозный лесной сумрак перед лицом Сашки сгустился, налился чернильной темнотой, и в этой темноте вспыхнули угольками, разгорелись и запылали нездешним чужим светом бездушные буркала.
Шеляга закричал. И бросился бежать.
Хлестали по лицу ветки, на голову сыпались шишки и падали слежавшиеся шапки снега, но Сашка не обращал на это внимания. Он мчался сквозь лес, ломая наст, проваливаясь по колено и совсем не разбирая дороги.
Он выбивается из сил. Дыхание вырывается изо рта сиплым свистом. Руки налиты свинцом, и он не в силах их поднять. Ноги заплетаются одна за другую, но он все еще бежит. Огибает буреломы, шлепает ногами по болотине, и в каждой тени ему мерещится холодный взгляд. Он поднимается на очередной пригорок, скатывается со склона, вконец обессилевший, встает и ломится вперед сквозь густой кустарник. Продирается, путаясь в ветках, хрипя и рыча, мечется, оплетенный по руками и ногам. Ревет медведем, прет, уже не понимая, шагает ли он или рухнет сейчас, не сумев переставить ногу. Вырывается из цепких, царапающих пут, делает шаг и падает, оступившись на мшистом камне.
Шеляга поднялся, утирая с лица снег онемевшими от мороза холодными пальцами. Дыхание клокотало в груди, он не успевал выдохнуть, как снова силился вдохнуть. Перед глазами качались радужные круги.
Перед ним, посреди крохотной полянки лежит белое обнаженное тело, разметавшееся и выставившее к небу красные истерзанные внутренности.
Перед ним на снегу лежал застывший Кондрат. Натекшая из перерезанного горла кровь образовала вокруг головы черный нимб.
А за телом поднимается с земли и свивается в человеческую фигуру с горящими глазами лесной мрак.
Он был наг, но его нагота словно источала сияние. Словно вся та темнота, что соткала его, прошла через его глаза и, очистившись, обратилась во свет.
Он мягко ступает босыми ногами по мху.
Лицо его, обрамленное нежными кудрями, словно всегда было знакомо Шеляге. Эти раны на лбу, на ладонях и стунях, эти мягкие и кроткие черты, это сквозящее в каждой морщинке смирение и всепрощение.
Он шагает к Сашке и кладет ему два пальца правой руки на лоб.
Шелягу вновь охватило, закружило в водовороте это дурманящее, опьяняющее чувство. Он словно вернулся домой к любящему и так долго ждавшему его отцу. Он почувствовал, как от от самых пяток до кончиков волос по его телу пробежало тепло. Как захлестнули его волной, смывающей всякую скверну, любовь, покой, благодать…
…и голод. Сашка опускается на колени, поднимает оброненный кусок мяса, впивается в него зубами и начинает жрать. Откусывает большие куски, жует их, и кровь, наполняющая рот, кажется ему амброзией.
Шеляга оторвался от тела Кондрата и поднял взгляд наверх. На него смотрели горящие неземным огнем глаза. А ниже разошлись в улыбке чувственные губы, обнажив ряд острых заточенных зубов. Раздался голос, тихий, глубокий и ласковый:
– За моей спиной, там, откуда я пришел, никого не осталось. Лишь пустые леса, города, да села. Поведешь ли ты меня вперед? Понесешь ли мое слово людям.
И Сашка начинает рыдать и трясти кудлатой головой. Он целует ему ноги, молит его пощадить, отпустить, ибо не вынести ему такой крест ни за что, никогда в жизни.
И Шеляга, чувствуя, как шатается вокруг него умирающий, съежившийся от страха мир, засмеялся, радостно и легко.
Он поднялся с колен, скинул с себя одежду, ибо не было более греха, который он мог бы ей утаить. Потянулся, хрустнув плечами, и понял, что не ощущает холода. Подошел к Тарасу, тихо поскуливавшему у дерева, дернул на себя вилы, высвобождая его. Тарас тут же кинулся к Сашкиным ногам. Прильнул, зажимая рукой рану в животе, и принялся облизывать измазанную в крови Шелягину ладонь.
И они втроем пошли вперед по тропинке, туда, где в сереющем предрассветном сумраке горели огни деревни.
Пробуждение
Каждый вечер охотники точили ножи и кормили духов, подливая в костер водку и бросая куски хлеба. Но старые ритуалы, пережившие сами народы, которые их породили, не давали результата – зверя не было. Старые широкие тропы располосовывали горные хребты, но по этим тропам уже давно не ходили бараны. Лишь валялось повсюду высохшее баранье дерьмо, виднелись полустертые отпечатки копыт, встречались редкие деревца с содранной бараньими рогами корой да попадались время от времени оплывшие от дождей заброшенные лежки.