Выпрыгнув из воронка, я сразу глянул вверх. Это единственное, что останется мне от свободы, — общее небо над всеми. Ничего другого — свободного! — я больше не увижу: окна камер будут пялиться в грязный двор или слепнуть под баянами.
Небо…
Мент толкнул меня в боксик, и я потерял серо-голубой небосвод, тяжёлый, плоский, почти без глубины, но такой драгоценный. В сборном боксе, очень похожем на жилую общую камеру со скамейками вместо нар, мне предстояло провести несколько часов. Всё, надо перестраиваться с ласковой темноты и грустного неба на реальность, в которой я — грязь и падаль, нечто без судьбы и имени.
Отключить эмоции, насколько возможно. Они в тюрьме лишь вредят. Меньше внимания — меньше проблем.
Молодой парень с татуировкой паука на щеке явно не знал об этом простом правиле. Угрожал двери, по-звериному скалился, показательно харкал на пол. Глупая «прибыль», как тюремщики называют поступивших заключённых. Хорошо хоть не кидался ни на кого…
На вопросы я отвечал точно и коротко, так, чтобы ответы почти дословно совпадали с записанными в документах. Посадили за разбой. И точка. Тюремщикам плевать, попытка убийства или изнасилование, виноват или нет, записали и забыли.
С соседями в боксе я не трепался — в одну камеру вряд ли попадём. Дежурному фельдшеру, который осмотрел небрежно и быстро, сказал, что ничего не беспокоит. Фокусы с вымышленными болячками не работают: симулянтов тут колют на раз, да и лечат в тюрьме отвратительно, себе дороже. А на ментовские отметины жаловаться бессмысленно — свобода ближе не станет. Моя — уж точно. Врач охотно согласился с крепостью моего здоровья, от него пахло ментоловой жвачкой и скукой.
Беседа с кумом — с опером — заняла больше времени. Она во многом определяла мою жизнь в следственном изоляторе: в какую камеру поселят. Кум был вежлив, с инеем интеллигентности в карих глазах и длинными пальцами, внимательными к бумагам. Он подкурил сигарету и оставил тлеть в стеклянной пепельнице.
— Друг мой в милиции работает, — сообщил я. — Могут быть проблемы.
— У меня? — прищурился опер. Уголок рта потянула улыбка, тут же исчезла — кум дотронулся средним пальцем до полочки рубашки, осторожно пощупал грудину, словно прислушивался к эху былой травмы.
— У меня. Здесь.
— Кем друг работает?
— Охранник в Департаменте охраны.
Кум кивнул, молча. Но на ус намотал — мою безопасность в камере спросят с него.
— С прошлым есть непонятки?
Я сразу понял, о чём он. Тактичный вопрос о возможных гомосексуальных контактах. Не петух ли я, другими словами.
— Нет. К опущенным в камеру определять не надо.
Он пристально посмотрел. Сигарета тлела, глаза копали вглубь.
— Товарищи сидевшие просветили?
— Типа того.
— А что… — начал опер, но как-то скукожился от резкой боли, зажмурился, подался вперёд, прижав ладонь к грудине. Через несколько тяжёлых, как дыхание кума, секунд вроде отпустило.
Затем он попытался меня завербовать. Всё-таки не шибко умный, раз заводит эту пластинку, видя заключённого впервые. Хотя практика налаженная. С кумчастью «дружит» немало зеков, некоторые даже кичатся отношениями. Времена задушенных подушкой информаторов прошли.
Отказываться тоже надо уметь, главное не тошнить словами, не размазывать.
— Не готов к такому разговору, не отошёл ещё после ареста. — Я смотрел на стол, на пепельницу. — А в криминальные склоки лезть не хочу. Плохо с людьми схожусь, да и во сне, бывает, болтаю.
Кум не нажимал.
Тлеющая сигарета переломилась в пепельнице. Одновременно с этим начало происходить что-то непонятное и жуткое, словно гибель сигареты была тайным сигналом.
Опер выпрямился, шумно втянул между острых зубов воздух и стал тереть костяшками пальцев грудь.
— А-а-а, — вырвалось у него, — ж-ж-жёт…
Он вцепился в васильковую рубашку, рванул, брызнули пуговицы. Одна попала мне в щёку, но я даже не шелохнулся. Обмер, окостенел, исчез.
Кто-то рычал. Не кум — внутри него.
А потом раздался отвратительный звук, с таким рвётся плоть. Грудь опера раскололась изнутри, рёбра вскрылись отвратительными вертикальными челюстями. Мне в лицо хлынула тёплая кровь, ударил рык, перманентно ненасытный, как армия бездомных.
Тварь выбиралась рывками, срывая человеческую оболочку, будто тесный наряд. Гибкое тело покрывали кровь и слизь, оно содрогалось от внутренних толчков и, кажется, росло. Сначала я мог разобрать лишь огромный рот, в котором вибрировали зубы-бритвы, затем появилась рука… нечто напоминающее руку, суставчатое, шишковатое, с когтями на трилистнике пальцев.