— Кажется, что–то нащупал! — поделился Ковальский. — Но лучше бы тебя тут не держать зазря. Пойдем уже домой, у нас так много работы…
«Ах, скот бесстыжий! Плоть потешил и бежишь, собою доволен?! А накормить? Страдалицу, во холоде темницы прозябающую, хотя бы крошкой хлеба наградить?»
— Что?.. — глаза капитана, все еще глядящие на Катарину, вмиг сузились и потемнели.
Он повернулся к Прокси, и вдруг судорога злобы уродливо исказила его лицо. Будь ненависть материальной, Катарина получила бы ожоги — она была в этом уверена.
— Т… так ты-ы, с… сука, не нажралась еще?! — оскалился капитан и одним прыжком оказался над узницей.
Он принялся яростно топтать ту ногами и кромсать клинком. И рычал он уже вовсе не от боли. Ангелица зашлась в беззвучном визге, Катарину же скрутил новый спазм. Ретрансляторы заволновались вдали на своих штырях, и будто штормовой ветер прошелся в Бездне над головой…
— Кощей, Кощей! — позвала жалобно Катарина.
Тот, как ни странно, услышал и бросил терзать Прокси, снова спрыгнув в сторону.
«Ох, губитель окаянный! Иного уж не ожидала от тебя! А ты? Сестрица! Знаю, стражником элитным тебя избрали люди! Так что же ты стоишь и преступленью позволяешь сбыться?! Ужель глаза твои не видят: злодей — то он. Не я!»
Лепечущий, плаксивый голос Тёмного ангела так ласкал слух… Так приятно его было слушать! Особенно, после буйства иномировых энергий — как радуга после грозы. Голосок Прокси прошелестел шелком меж ушей Катарины, по горлу, вдоль пищевода…
С трудом подавив рвотный позыв, девушка скосила глаза на спутника. Ковальский, презрительно фыркнув, отвернулся и, тяжело дыша, оперся на палаш, как на трость, продолжая недовольно качать головой.
Катарина в два широких шага подошла к узнице, нагнулась и приподняла край нисколько не пострадавшей от клинка накидки.
Она всегда гордилась своим бесстрашием, еще в детстве снискавшим ей уважение среди всех окрестных мальчишек. Не даром, она еще мелким воробьем прослыла настоящей бой–девкой, повторять опасные выкрутасы вслед за которой было для пацанов вроде испытания на храбрость.
И тем не менее, сама она была уверена, хотя и никогда в этом не призналась бы, что встретив реальное чудовище, как в фильмах ужасов, умерла бы от сердечного приступа.
То ли она ошибалась на этот счет, то ли сумма впечатлений уже превысила некий дневной предел, но смотреть на Тёмного ангела оказалось совсем не страшно.
Это был всего лишь плетеный человек — грубое подобие человеческой фигуры, сплетенное из червеобразных прутьев и вовсе не похожее на силуэт девицы, каковой посланница Тьмы выглядела через накидку. Возможно, какого–нибудь трипофоба и напугали бы во множестве разбросанные по «червям» влажно поблескивающие отверстия с шевелящимися внутри них ресничками, но внимание Катарины привлекла совсем другая деталь. Нутро Прокси вовсе не была пустым. Сквозь решетчатую оболочку девушка увидела клубящуюся темноту.
…Это просто нечестно, несправедливо, такого не может быть! Должны же быть у этого сумасшедшего мироздания хоть какие–то правила и ограничения? Но вот она видела, как Тьма, та самая, что хотела пожрать ее душу в кощеевом наваждении — просто абстракция, рожденный в пароксизме чувств образ — тем не менее существует в действительности, в осязаемой материи, будто ядовитый черный дым наполняя нутро ангелицы.
Катарина ломает хребет мерзкой твари.
И вот этот клочок духовной темноты, что недостоин места даже в воображении, будто похваляясь попранием всех законов природы, логики и здравого смысла, насмешливо демонстрирует свою материальность, просачиваясь меж червепрутьев, собираясь в вибрирующие волоски, грозит дотянуться…
Катарина отбирает палаш у Кощея и неистово рубит Прокси на куски, втаптывает ее плоть в стальной лист, осыпает порохом из патронов.
Мы должны уничтожить это, думала Катарина, оно не имеет права на существование.
О, Тьма, дай же мне сил…
Кощеев клинок рубанул обухом по кисти склонившейся над чудовищем девушки. Грубая рука толкнула ту в грудь, и она, отступив на несколько шагов, потеряла равновесие и рухнула на холодную сталь пола.
Подобрав под себя ноги, Катарина схватилась за побитую руку, в которой онемение уже начинало сменяться пульсирующей болью. Ковальский, тихо матерясь сквозь зубы, кончиком палаша поправил накидку и направился к спутнице, не выпуская из рук свою жуткую железяку.