И вот этот мешок с костями без остановки вибрировал, распространяя волны мрака, крутил глазами под слоем геля, содрогался всеми своими раздавленными органами. Катарину и саму перекосило от омерзения, когда струйка красной жидкости вдруг перетекла из паха макета в его деформированную голову.
— Что это за мерзость? — слегка обернулась она к Ковальскому, не выпуская мешок из поля зрения.
— Это… Ты лучше особо не всматривайся. Это — Ретрансляторы, — неохотно ответил капитан.
Ей, впрочем, уже и не нужны были объяснения. Осязая темные волны, тошнотворным приливом бьющиеся под ее диафрагмой, чувствуя пульсирующее предвестие головной боли, несглатываемую липкость отдающей металлом слюны в горле, она и так все поняла.
Злая сила неумолимо толкает этих несчастных навстречу Тьме, к самому пределу, куда ближе, чем подвел ее Ковальский по дороге в Тюрьму. И, когда душа Ретранслятора выгорает, оставляя лишь агонизирующий комок оголенных нервов, за мгновение до Вознесения временная петля откатывает бедолагу к самому началу. Так, чтобы все можно было повторить заново. Так, чтобы он помнил, что его ждет. Так, чтобы он произвел еще больше темных волн. Так, чтобы эта пытка никогда не закончилась.
И это повторяется много раз в секунду.
Стоя под такой колонной, нельзя сказать «все будет хорошо». Самые светлые воспоминания превращаются в высохший потек рвоты на пыльном полу. Под этой колонной даже нельзя пожелать смерти. Ведь смерть — уже слишком хорошо, чтобы быть правдой.
— Зачем. Это. Они, — то ли произнесла, то ли подумала Катарина.
Ковальский взял ее под локоть и повел, обессилевшую и безвольную, прочь от Ретранслятора.
— Не очень–то жалей их. Они в полной мере заслужили личный ад, да и работа у них теперь полезная. Они собирают и переизлучают первозданную тьму. Создают аномалию в Пустоте, сквозь которую Враг не может увидеть ни это место, ни эсперов, ни Прокси. А часть их силы сдерживает саму пленницу. Враг не может увидеть свою посланницу, а та не может вырваться, — капитан горделиво обвел рукой пыточный зал. — Это — единственное место во всем мироздании, где Враг бессилен. И это — идеальная тюрьма.
— Но жить здесь невозможно, — констатировала Катарина.
— Верно. Для нас это стало большим разочарованием, — признал спутник. — Мы заплатили многими жизнями за технологию Ретрансляторов. Но с их помощью не построить убежища. Они просто производят что–то вроде турбулентности, наверное. В их подавляющем поле эспер сходит с ума за несколько дней. Потом — кататонический ступор, кома и смерть. Один из ученых был настоящим маньяком, он пробовал снять проклятие темнодушия с помощью лечебной, бляха, комы. Но доведенные до ручки эсперы возносились, едва их выносили из поля Ретранслятора.
— Эта Тюрьма довольно большая. Враг не видит такую лакуну в собственном теле? — они уже далеко отошли от колоннады, и способность мыслить возвращалась к девушке.
— Пустота постоянно подхватывает эхо и создает разнообразные аномалии. Сигнатура Тюрьмы неразличима на подобном фоне, да и меняется постоянно, — ответил капитан. — Я и сам нахожу сюда путь только по дорожным приметам.
— И среди этих аномалий вы не нашли чего–то более… щадящего? — с надеждой спросила Катарина.
— Мы много чего нашли, и многое применили при создании Тюрьмы. Небарионная материя[2], пустотные аккумуляторы. Говорят, наши коллеги из DARKA даже сделали бомбы, отрывающие от реальности куски. Но способ очистить от темного излучения хотя бы небольшую область нам пока неизвестен, — развел руками Ковальский.
Они ступили с тротуарной плитки во внутренний круг Тюрьмы, выложенный стальными листами. Те слегка пружинили под ногами, будто были уложены на слой резины. Здесь было очень светло, но Катарина не увидела ни источников света, ни бликов от них на металле.
В центре круга торчали четыре столбика; толстые железные цепи тянулись от них под шелковисто поблескивающее покрывало — очевидно, сковывая по рукам и ногам распластавшуюся под накидкой женскую фигуру.
Путники остановились в нескольких шагах от узницы.
— Стой здесь, Кэт, — попросил Ковальский. — Ни при каких обстоятельствах не подходи ближе. Даже если тебе покажется, что эта херня жрет меня, или что еще — не приближайся!
— Поняла тебя, — заверила Катарина. С какими–либо ангелами — темными или нет — ей, действительно, связываться не хотелось.
— Эй, ты! — кликнул капитан, сделав шаг к узнице.
И ангелица ответила. Будто шелковым платочком провела по затылку, по шее, дохнула теплым ветерком в ухо. Лепечущий, капризный голос, сладкий как мед. Рождающийся не в ушах, а сразу же меж ними. Бессмысленный, как… Глоссолалии, вспомнила Катарина полузабытое слово, ангельский язык[3].
Но она понимала речь Прокси — смысл рождался отдельно от голоса:
«О! Нет мне ни покоя, ни избавленья нет! За что судьба–судьбинушка карает меня юдолью сией: распята, обесчещена, томлюсь я вечность целую… И будто мало бед мне, так ты являешься ко мне: палач, насильник, мучитель! Что же, пей мою кровь, изувер! Тяни мои жилы! Давай же, насыть свою похоть неправедную, ведь беспомощна я и забыта всеми!..»
— Очень трогательно, — растроганным капитан не выглядел. — Я принес образец ассимилированной материи. От него смердит тьмой твоего подельника. Сейчас ты расскажешь мне все, что знаешь… Кэт! Покажи ей.
Катарина едва не ступила ближе, но вовремя вспомнила предупреждение капитана. Выпростав из рукава шинели руку, она закатала свитер и повернула предплечье татуировкой к Прокси.
«Что же ты, вовсе стыд потерял?! Уже и пред людьми не скрываешь наклонностей скотских твоих! Подругу привел, показать, как извиваюсь я под тобою, как утоляешь ты страсть поганую твою, безответностью упиваясь моею?! О, бедняжка Кэт! Сестрица! Беги же, беги скорее отсель, коли цепями булатными не сковал он тебя до сих пор, будто кот с мышкою играя!»
Ковальский смущенно оглянулся на спутницу и развел руками:
— Во, заклинило ее на одной теме… Впрочем, я и не ожидал, что она будет говорить добровольно.
Капитан сунул руку под плащ и вынул покрытый патиной клинок. Катарина удивленно уставилась на него. Верная дочь династии, происходящей от иммигрировавшего во времена Революции морского офицера, она не могла не узнать самый настоящий морской палаш образца 1856‑го года! Недлинный клинок с толстым обухом, массивная гарда. И в самом оружии не было ничего удивительного: оно массово выпускалось едва ли не на протяжении столетия, и девушка сама могла бы при желании раздобыть такой палаш. Но где, черт побери, Ковальский его прятал? Он же снимал плащ, складывал его — и не было при нем ничего, кроме рации, кобуры с пистолетом и складного ножа!
Капитан, тем временем, переступил с ноги на ногу, будто пловец перед прыжком в воду — и действительно прыгнул, припечатав берцами фигуру под накидкой. Потоптался, ища равновесие, и вдруг вонзил палаш прямо сквозь ткань!
От телепатического крика ангелицы Катарину согнуло пополам в сильном приступе тошноты. Еще хуже ей стало, когда закричал капитан. Тот быстро подавил крик, крепко сжав челюсти и утробно зарычав. Вены вздулись на его лице, глаза потемнели.
Что–то происходило сейчас между ними: разговор, допрос, жестокое ментальное изнасилование? Прокси, действительно, беспомощно «извивалась под ним». И выглядело это очень, очень неприятно… У ангелицы ведь была фигурка хрупкой девушки. Скованная, лежала она лицом вниз, а Кощей (вот сейчас он оправдывал свое прозвище!) топтал ее солдатскими ботинками, да жалил солдатским же клинком. Катарина видела, как Прокси круглой попкой «съела» шелковую накидку, когда в очередной раз пыталась сбросить мучителя.