И все же я вижу гениальность ее смерти, ее кончины, задуманной так, чтобы соответствовать ее преступлению. Я не сомневаюсь, что Грейсон заманил доктора в созданную им ловушку, но меня это не пугает. Не так, как надеялся детектив.
Моя связь с Грейсоном гораздо глубже, чем просто перенос.
Когда я смотрю ему в глаза, я вижу себя. Не отражение женщины, а пустое эхо моей запятнанной души.
Если он — зло, то мне грозит опасность влюбиться в дьявола, или я сама дьявол?
Я снова прижимаю голову к стене, достаточно сильно, чтобы выбросить эту мысль из головы. Затем я иду домой.
Несмотря на страх, я все еще контролирую разум и эмоции. И я отказываюсь признавать, что влюбляюсь в пациента. Я отказываюсь влюбляться в убийцу.
Глава 11
УЗЫ
ЛОНДОН
Как много людей могут сказать, что они заглянули в глаза убийце?
Большинство никогда не столкнутся с такой реальностью. Это фантастика, которую можно увидеть только по телевизору, на безопасном расстоянии от любых угроз или развращенности. Для меня это ежедневный вызов.
В первой паре глаз, в которые я смотрела, таилась душа убийцы.
Глаза, в которые я смотрю сейчас — теперь я отчетливо могу различить, что они голубого стального цвета — смотрят на меня. Понимающий взгляд Грейсона видит меня насквозь, и каждая молекула моего тела восстает в отрицании, желая демонстративно отринуть эту правду.
Он не знает… Он не может знать. Но паранойя одерживает вверх над логикой.
— Тот, кто убийствами поддерживает свое безумие — фанатик, — говорит Грейсон, прерывая мои мысли. — Вы считаете себя фанатиком, доктор Нобл? Или просто… страстной?
Я сажусь ровнее, делая небольшие резкие выдохи, чтобы уменьшить давление в спине. С тех пор, как вчера вечером я сбежала от детектива, у меня началась полномасштабное обострение.
Я снова меняю положение и отвечаю:
— Вольтер.
Улыбка Грейсона отражается в этих ледниковых глазах.
— Все верно.
— Но вы процитировали его лишь частично. В первой части говорится, что энтузиаст берет восторг и грезы и воплощает мечты в реальность. Как вы думаете, в чем разница между энтузиастом и фанатиком? Как вы думаете, что хотел сказать Вольтер?
— Это не основы классической литературы. Я задал вам вопрос.
Я поджимаю губы. Мне не нужно много времени, чтобы обдумать ответ.
— Я со страстью отношусь к своему делу.
Он качает головой.
— Это шаблонный ответ.
— Так что же вы хотите?
Его взгляд останавливается на моем лице, и меня поразило напряжение, которое я там увидела.
— Мы еще не готовы к тому, что я хочу, — говорит он. — Начнем с того, чего я не хочу. Никакой отработанной или отрепетированной психочепухи. Будьте честны со мной.
Я глубоко вздыхаю, чувствуя усталость от наших сеансов. Предполагается, что во время терапии сломается пациент, а не врач. Но его стены такие же прочные, как в тот день, когда он вошел в мой кабинет.
Я поднимаю папку с пола и кладу себе на колени.
— Вы хотите говорить прямо?
— Да.
— Поскольку вам не запрещено говорить то, о чем думаете, вы хотите того же от меня.
— Да.
Я смотрю на него.
— Скажите мне, Грейсон, каково это иметь возможность и силу просто выпаливать все, что у вас на уме, и не заботиться о том, как это воспримут.
Уголок его рта приподнимается.
— Освобождающе.
Я облизываю губы. У меня слишком пересохло во рту, чтобы говорить. Я позволила ему залезть мне в душу, и он наслаждается моим смятением.
— Это считается безумием? — Спрашивает он. — Это огорчает всех этих самодовольных хренов, на которых нам на самом деле наплевать?
— Свобода делать и говорить то, что хочет один человек, всегда беспокоила других, — признаю я, но тут же продолжаю. — Вам это может показаться бессмысленным, но именно поэтому общество предпочитает скрывать сокровенные мысли. Чуткий человек не хочет никого обижать или доставлять неудобства окружающим. Чтобы… вписаться, за неимением лучшего слова, мы должны… — я замолкаю, не в силах завершить мысль.
— Мы, доктор? — Грейсон придвигается вперед. — Скажите, что мы должны делать.
Я отбрасываю челку с глаз и поправляю очки.
— Управлять нашими страстями.
Он агрессивно смотрит, обезоруживающий взгляд словно препарирует меня.