Могу ли я заявить, что знал все ответы до того, как впервые вошел в ее кабинет? Нет, совсем нет. Необычно для меня. Обычно я провожу обширное исследование по теме, перед тем как начинаю действовать. Но с ней… она была другой, особенной. В случае с ней было только ощущение.
То, что я всю жизнь воспринимал как чушь. Я работаю с фактами и доказательствами, а не с инстинктом или интуицией. Я верю тому, что великие умы до меня проверяли, изучали и доказывали.
Но, как я уже сказал: она другая. Я почувствовал родственную связь с ней, и это побудило меня препарировать наши отношения на части, расчленить их и сложить так, чтобы я мог проанализировать их и понять.
В данном случае, полагаясь на инстинкт, я пошел против своей природы. Доверяя этому странному новому ощущению, которое согревает мою кровь всякий раз, когда я думаю о ней. Любовь — если это действительно она — решила, что мы подходим друг другу, и предоставила доказательства. Наконец.
Я переворачиваю страницу, прижимая шариковую ручку к блокноту, и снова щелкаю, запуская видеозапись. Волосы в красивом беспорядке закрывают лицо, покачиваясь на полу, она снова и снова шепчет: «Он не мой отец».
Я приближаюсь к экрану, все внутри меня трепещет. Этот момент слишком искренен, чтобы быть игрой. Признание слишком конкретное, явное. Это ее правда — и ее правда совпадает с моей. Именно поэтому меня так тянуло к ней, и именно поэтому мы принадлежим друг другу.
Мы украденные дети, воспитанные монстрами.
И теперь она тоже это знает.
— Я хочу выйти. — Голос Лондона еле слышен. Я прибавляю громкость. — Выпусти меня из этой долбаной ловушки.
Она так близка, но еще не до конца понимает. Это не ловушка. Погребение, клетка… это подготовка к ее ловушке. Она не может войти, пока не будет подготовлена, пока ее разум не будет открыт и не будет готов принять нашу реальность… принять нас.
Она так близко.
Я закрываю запись и возвращаюсь к прямой трансляции. Я с хрустом наклоняю голову, затем встаю и потягиваюсь. Так же, как и тело Лондон, мое подверглось испытаниям. Она прошла через это не одна. Я был с ней. И когда она попадет в ловушку, я также буду с ней.
Я смотрю в окно, предвкушая момент, когда она увидит наш шедевр.
До встречи с ней я провел бесчисленные часы в этой комнате, проектируя и создавая. Моделируя. Это мой дом вдали от дома, и когда его не станет, я буду его оплакивать, но потом восстановлю. Больше, лучше, сложнее. Вместе с ней.
Закатываю рукава и, потянувшись за спину, прослеживаю вытатуированные уравнения между лопатками. Затем я достаю чертежи, те, которые набросал по выгравированным чернилам на коже. Строительство ее ловушки началось девять месяцев назад в камере размером два на три метра. Я внес небольшие обновления, и теперь он почти готов.
Я вложил в это все силы. Это мое сердце и душа, если они у меня еще остались. Я построил ее для нее, движимый какими-то чужеродными эмоциями, которые поглотили меня и изводили, пока я не был вынужден уступить. Есть тонкая грань между страстью и одержимостью — и я переступил эту грань в тот момент, когда увидел ее.
Однако я не прислушался к своим собственным предупреждениям. В ходе наших запутанных отношений я стал зависим от ее успеха. Как много может выдержать разум? Даже когда вы знаете, что надвигается катастрофа, вы не можете отвести взгляд. Все мы немного этим страдаем.
Эта ловушка испытает всех нас.
* * *
Я представил этот момент на закате. Есть в сумерках что-то такое, что подходит этой сцене. Звездная пыль, рассыпанная по бледному небу, а на заднем плане — стрекотание сверчков. Конечно, у нас будет собственный оркестр криков и скрипов механизма, саундтрек к идеально поставленному балету. Танец Лондон.
Я беру последний ключ и щелкаю по нему, чтобы посмотреть, как он вращается. Блестящее серебро блестит в лучах заходящего солнца.
Убедившись, что все на месте, я поворачиваю к себе экран ноутбука и включаю микрофон.
— Пора просыпаться, любимая.
Лондон шевелится, потом резко поднимает голову и оглядывается.
— Подлый ублюдок. Выпусти меня отсюда!
В ней все еще полно сил для борьбы. Хорошо. Полностью сломать ее не получится.
— Ты готова?
Она поднимает руку и показывает мне средний палец. Полагаю, этого ответа достаточно.
Я направляюсь к ее комнате, ощущая себя ребенком, бегущим в кондитерскую. Я кручу брелок для ключей, шаги мои торопливые, нетерпеливые. По крайней мере, я предполагаю, что именно так будет чувствовать себя нормальный здоровый ребенок в ожидании особого угощения. Мне не с чем сравнивать, главной эмоцией моего детства был страх.
Я включаю свет. Увидев, что я приближаюсь к камере, Лондон начинает беспокоиться. Я не могу удержаться от улыбки. Я сгораю от нетерпения.
— Прошла всего пара дней, — говорю я, глядя на ее взлохмаченный вид. — Ты ужасно выглядишь.
В ее взгляде нет той вызывающей искры, которую так мне нравится.
— Я больна, Грейсон. Мне нужен врач.
Я со стоном открываю дверь камеры. Я думал, что к настоящему времени мы закончим с враньем.
— Мы уже установили, чем ты болеешь, детка. И от этой болезни… нет лекарства. — Я заслоняю собой выход. — Максимум, что ты получишь, — это меня.
Она нетвердо встаёт на ноги, обхватив руками талию.
— У меня жар, ублюдок. Мне нужно…
— У меня есть антибиотики. — Я захожу внутрь и вешаю платье на решетку. Лондон впервые замечает черное атласное платье. — У меня есть лекарства от любых болезней. Уже темнеет. Нам нужно привести тебя в порядок и одеть.
Она не отрывает взгляд от платья.
— Что это за фигня.
— Твой вечерний наряд. Полагаю, ты проголодалась.
Она сжимает руки в кулаки по бокам.
— Я не твоя гребаная игрушка.
— Лондон, я был чрезвычайно терпелив. Пойдем.
Она поднимает бровь.
— Заставь меня.
Я провожу рукой по волосам. Двух дней было недостаточно. Но у нас мало времени. Во всех смыслах и целях для ее ловушки платье не является обязательным требованием. Но она носит свои дорогие костюмы и юбки-карандаш как доспехи, чтобы защитить себя. Я хочу, чтобы она вышла из зоны комфорта.
К тому же я очень старался подобрать идеальный наряд. Черный атлас будет прилегать к ее изгибам, фиолетовая комбинация под ней будет соответствовать стеклянным бусинкам на жемчужной шали. Напоминает мне ее запах сирени. От предвкушения у меня пульсирует в паху.
Я сдергиваю платье с вешалки и расстегиваю молнию.
— Снимай одежду.
Она отступает.
— Нет.
— Значит, еще два дня в клетке?
В ответ раздается смех.
— У тебя не так много времени. — Она скрещивает руки. — Может у меня и температура, но ты забываешь, что я все еще твой врач. Я вижу, как ты напряжен. Вижу тревожные движения и прерывистое дыхание. То, что меня ждет за пределами этой клетки, намного хуже, чем то, что я испытала внутри нее. И ты знаешь, что меня ищут. Они приближаются, не так ли?
Бросив платье на пол, я подхожу ближе.
— Если ты не разденешься, я сделаю это за тебя. И получу удовольствие в процессе.
Черты ее лица ожесточились.
— Тебя похитили в детстве, — предъявляет она, делая еще один шаг назад. — Вот почему ты отказался говорить о родителях во время терапии.
Я останавливаюсь перед ней.
— Оставим игры разума на потом. — Я бросаюсь к ней, давая секунду на то, чтобы среагировать и отвернуться, после чего обнимаю ее за талию.
Она слишком слаба, чтобы сопротивляться. Я прижимаю ее к полу, завалив на спину, зажав запястья коленями.
— Я надеялся, что мы сможем поработать перед ужином. — Она извивается подо мной, когда я хватаю футболку и рву ее пополам.
— Ты — больной…
— Это мы тоже уже установили. — Я передвигаюсь, чтобы стянуть с нее штаны.
Она отводит руку. Прежде чем я успеваю воспрепятствовать, она замахивается вилкой.