— Я психолог, — говорю я, на мгновение помедлив, прежде чем взять следующий ключ. — Я могу вам помочь. Ну, теоретически. По правде говоря, мне все равно, выживете вы или умрете. Я просто не хочу, чтобы ваша смерть была на моей совести.
Вот оно. Жестокая честность. Где бы ни был Грейсон, я уверена, что его губы расплылись в дьявольской улыбке.
— Если это правда, и вы совершили преступления, в которых вас обвиняют… тогда этот человек по ту сторону громкоговорителя не позволит вам уйти отсюда живым. Я не уверена, что могу сделать что-то, чтобы вас спасти.
— Что, черт возьми, с тобой не так? — Кричит он мне. — Боже, ты такая же больная, как и он.
Я пожимаю плечами. Может быть. Вероятно. Но адреналин в крови иссяк, и физическое истощение не способствует проявлению терпения. Еще до того, как Грейсон вошел в мой офис, я уже все решила. Настоящих садистов невозможно реабилитировать.
Даже если бы в моем распоряжении было все время вечности, чтобы излечить этого человека, я бы не добилась успеха.
Где-то в глубине души шепчет голос. Я уже была раньше на этом месте, стояла у обрыва. Это был момент, когда я впервые осознала, что веду нескончаемую битву, веду ментальную войну, у которой нет конца.
Во время этого открытия, этого принятия я сломала человеческий разум. Я настроила его психоз против него, и этот психоз поглотил его. Стал его концом.
Моя грудь горит, дыхание прерывистое. Я втягиваю в легкие прохладный воздух, чтобы погасить этот пожар. «Теперь, когда ты узнала правду, ты больше никогда не увидишь лжи. Ты свободна».
Свободна. Свободна говорить и действовать без стыда.
— Мне не стыдно из-за того, что я сделала, — говорю я, опираясь на камень. — Мне стыдно, что я скрывала это от себя. — Слабость, которой я поддалась, когда проснулась на больничной койке. Отрицание. Я подпитывала иллюзию, потому что не могла — не хотела — принять правду.
Я смотрю на подвешенного.
— Где Майкл, Роджер?
Он крутится, пытаясь освободиться, но у него нет шансов.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь.
Я нетерпеливо сдуваю челку с глаз, уперев руки в бедра.
— Ты похитил маленького мальчика. И где-то спрятал его. Если хочешь, чтобы я тебя спасла, ты скажешь мне, где он. Майкл жив?
Моя рука поднимается вверх. Я дразняще щелкаю по ключу.
Он кричит:
— Да! Хорошо. Да. Мальчик жив.
Я дергаю ключ. Тело Роджера поднимается выше. Всхлип облегчения сотрясает его тело.
Внезапно я понимаю, что Грейсон играет по своим собственным правилам. Он управляет механизмом. Ключи привязаны к веревкам, а веревки прикреплены к хитрому устройству, которым управляет Грейсон. Он держит все под контролем.
Мы держим все под контролем.
Жизнь Роджера зависит только от Роджера.
«Мы даем им возможность покончить с собой».
Если я хочу спасти этого человека, все, что мне нужно сделать, это выбить из него признание. Здесь должна быть загвоздка — Грейсон никогда не давал ни одной из своих жертв реального шанса. «Он делает это для меня».
— Где Майкл? — Спрашиваю я.
Он не отвечает. Затем, когда я беру ключ, он говорит:
— Подожди. Я не готов.
— Как не были готовы дети, которых ты украл и убил. — Я хватаю ключ и тяну за него.
Роджер падает. Пальцы ног задевают кислоту, и он кричит.
— Итак, где ты держишь мальчика?
— Пошла… — Он сгибает колени, пытаясь удержать ступни над кислотой. — Если я скажу … тогда я сяду в тюрьму. Ты знаешь, что делают в тюрьме с такими, как я?
— Ты боишься этого больше, чем смерти? — Бросаю я вызов. — Если так, то скажи. Если ты выбираешь смерть, то этот человек тебе поможет. Он предоставит тебе свободу умереть.
— Свобода? — Он плюет в меня. — Ты сумасшедшая.
— Это уже второй раз, когда ты оскорбляешь мое душевное состояние. — Я спрыгиваю с камня, и в этот раз моя спина уже не воет от боли. Я с облегчением вздыхаю. — Ты оказываешь себе медвежью услугу, Роджер. И у тебя есть всего лишь несколько часов, чтобы сделать выбор.
Не в силах сохранять такое положение, он опускает ноги. Оглушительный крик эхом разносится по лабиринту, когда его ноги погружаются в жидкость.
— Боже, пожалуйста, я не хочу так умереть.
Я встаю на камень.
— Как погибли твои жертвы?
Его дыхание затуманивает воздух вокруг его головы.
— Иди к черту.
Я там уже была. Я встаю на носочки и беру ключ. Металл приятно холодит разгоряченную кожу.
— Подожди, — снова говорит он, изо всех сил стараясь держать изъеденные кислотой ноги над резервуаром. — Я ничего не мог с собой поделать. Это болезнь.
— Как? — Требую я ответа.
— Дерьмо. Отлично. Блять. Хорошо. Я их душил. — Он раскачивается, пытаясь вылететь за пределы контейнера.
На меня накатывает жестокое воспоминание об отцовских руках на моей шее. Отвращение перерастает в ярость.
— Ага. Я их задушил, — повторяет он, на этот раз легче, как будто ему приятно это признавать. В каком-то смысле, Роджер теперь тоже свободен.
Я сжимаю ключ в руке. Затем тяну. Роджер снова возносится. Он с облегчением вытягивает ноги.
Я перехожу к последнему камню. Я уже поняла, как это работает, даже если до Роджера еще не дошло. Неважно, сколько ключей болтается у меня над головой: на самом деле мне нужно выбрать между двумя. Это мой настоящий выбор. Грейсон знает меня — он понимает меня, предугадывает мои действия.
Один ключ освободит педофила. Один ключ положит конец его жизни.
Я изучаю ключи. Сияющие бронзовые, ржавые металлические, блестящие серебряные. Они красивы. Я никогда не признавалась в этом — даже тогда, — но когда я вытатуировал ключ поверх шрама, я запечатлела убийство. Это был мой трофей. Теперь я могу это признать.
Навес из кроваво-красных нитей и ключей переливается темной мелодией, которая взывает к моей душе. Нет, я не родилась такой. Меня похитили, обработали, и я переродилась в другом мире, который обычный человек видит только в кошмарах. Я никогда не боялась монстров, потому что один из них уже был внутри меня.
— Я хочу знать, где мальчик, — надавливаю я на Роджера.
Пот льется с его спутанной редеющей шевелюры. Здесь и сейчас он предстает таким же жалким, какой он есть в жизни. Он качает головой.
— Я не могу сказать.
— Можешь и скажешь. — Я колеблюсь между двумя ключами. Первый — позолоченный. Новый и незапятнанный. Второй — ржавый. С покореженными зубцами, серебро пообтерлось и поблекло. Это копия ключа, который вытатуирован на моей плоти.
Грейсон выбрал его для меня.
— Что ты видишь, когда думаешь о Майкле? Что ты чувствуешь, Роджер? — Моя рука поднимается в воздух.
Роджер находит силы, чтобы оттянуть упряжь. Его ругань разносится в ночи, пока он царапает кожу.
— Он особенный, — наконец, говорит он. — Я наблюдал за ним дольше всех. Боже, какой он красивый. Детские голубые глаза. Тонкие светлые волосы подстрижены под горшок. А кожа мягкая и нежная.
Хотя он потерялся в воспоминаниях, его нижнее белье демонстрирует, что на самом деле он не чувствует раскаяния. Эрекция натягивает грязный материал. Я с отвращением отвожу глаза.
Однако я должна знать, способен ли этот человек измениться. Я снова смотрю на Роджера.
— Ты можешь отпустить его? — Я не спрашиваю, отпустит ли он его. Я спрашиваю, сможет ли. Для такого мерзкого человечишки, как он, эти фразы не взаимозаменяемы.
Его рот дергается, когда он пытается сформулировать слова. Микровыражение лица о многом говорит. Я плохо вижу, тем более в темноте, но все же он не может скрыть истинные чувства.
— Да, — кричит он. — Хорошо? Я отпущу его. Освободи меня, и я отведу тебя к нему.
Лжец.
— А что насчет остальных? — Настаиваю я. — Что насчет детей, которым ты причинишь боль в будущем? Как мы можем верить, что ты исправился и никогда больше не навредишь и не убьешь другого ребенка?
Его смех разносится по поляне.
— Ты серьезно? — Он смотрит на меня. — Ты гребаный психотерапевт. Ты знаешь, как работает моя болезнь. — Он глубоко вздыхает. — Я попробую, хорошо? Я обращусь за помощью. Я буду ходить на собрания. Я надену на член чертов пояс верности! — Он еще сильнее борется с упряжью, сковывающей его. — А теперь вытащи меня отсюда, гребаная ты пизда.