– Пойдешь в шато-де-Сен-Синь и попросишь позвать графиню. Когда она выйдет, отведешь ее в сторонку, чтобы никто вас не подслушал, и тогда скажешь: «Мадемуазель, жизнь ваших кузенов в опасности, и человек, который даст ответы на все ваши “как?” и “почему?”, ждет вас». Если она испугается, если не поверит, добавь: «Заговор против первого консула раскрыт, а они – в числе заговорщиков». Имени своего не называй, чтобы не вызвать лишних подозрений.
Марта Мишю посмотрела на мужа:
– Значит, ты служишь им?
– А что, если так? – Управляющий нахмурился, поскольку счел ее слова упреком.
– Ты не понимаешь! – вскричала Марта, падая перед Мишю на колени. Она схватила его большую руку и, орошая ее слезами, стала целовать.
– Беги, после поплачешь, – проговорил он, обнимая ее порывисто и крепко.
Когда шаги жены стихли, на глаза этому поистине железному человеку навернулись слезы. Он остерегался Марты, помня о политических убеждениях ее отца, скрывал от нее свои тайны; перед ним внезапно открылась красота и простота характера жены – точно так же, как величие его собственной души – перед ней. Вместо глубокого унижения, какое причиняет нам дурная слава человека, чью фамилию мы носим, Марта испытала сильнейший восторг, который дает признание его заслуг; и случилось это внезапно, было от чего лишиться чувств! Позже она так описывала мужу свои переживания: в крайнем смятении, «словно по колено в крови», шла она от павильона к усадьбе Сен-Синь и там, на пригорке, вдруг почувствовала себя на седьмом небе от счастья. Мишю, полагая, что его не любят, считал грусть и уныние супруги тому доказательством; чтобы не докучать ей, он почти не показывался дома, изливая всю свою нежность на сына. И все же он в одно мгновение понял, что означают ее слезы; в душе Марта проклинала роль, которую ее заставили играть собственная красота и требования отца. Счастье блеснуло для них самой прекрасной своею гранью – посреди грозы, подобно молнии. И это действительно было озарение! И он, и она думали о десяти годах взаимного непонимания и винили во всем только себя. Мишю так и остался стоять в глубокой задумчивости, опершись подбородком о руку, а рукой – о карабин. Это был один из тех редких моментов, когда забываются прошлые горести, даже самые тяжкие.