То было изящное строение из кирпича, по углам отделанное каменной кладкой с затейливыми резными узорами. Таким же образом были окаймлены двери и окна. Окружала дом красивая кованая ограда, ныне источенная ржавчиной, за которой начинался глубокий и широкий ров, обсаженный могучими деревьями и щетинящийся по краям стальными арабесками, чьи бесчисленные острия преграждали путь злоумышленникам.
Расстояние от рон-пуэна до парковой стены было довольно велико. За ее пределами начинался красивый, поросший вязами склон, формой напоминавший полумесяц. Такой же склон, засаженный экзотическими деревьями, имелся и на территории парка. Сложенные вместе, эти два «полумесяца» образовывали круг, в котором и находились рон-пуэн и охотничий домик. В обветшалых комнатах первого этажа Мишю обустроил конюшню, хлев, дровяной сарай и кухню. О былой роскоши здесь напоминала лишь прихожая, пол которой был выстлан черными и белыми мраморными плитами; попасть сюда со стороны парка можно было через дверь с маленькими квадратными стеклами – такие можно было увидеть в Версале, пока Луи-Филипп не превратил его в «богадельню французской славы»[14]. Внутри павильона имелась центральная деревянная лестница – источенная червями, но не утратившая своего очарования. Она вела к пяти комнатам второго этажа, потолки в которых были несколько низковаты. Над ними простирался огромный чердак. Венчала это почтеннейшее здание четырехскатная крыша c гребнем, украшенным парой свинцовых букетов, и четырьмя слуховыми окошками, которые не зря так любил Мансар: во Франции аттики и плоские «итальянские» крыши – нонсенс, против которого протестует даже климат. Мишю хранил здесь сено. Часть парка, примыкавшая к павильону, была оформлена в английском стиле. В сотне шагов от павильона когда-то было озерцо, ныне превратившееся в изобилующий рыбой пруд. Он напоминал о себе легким туманом над кронами деревьев да тысячеголосым хором лягушек, жаб и других земноводных, которые с заходом солнца становятся особенно шумливыми. Ветхость дома, глубокое безмолвие парка, вид уходящей вдаль дороги, лес в отдалении, изъеденная ржавчиной ограда, каменная кладка, укрытая мхами, словно бархатом, тысяча других мелочей – все в облике этого здания, существующего и поныне, дышало поэзией.
В тот момент, когда началась эта история, Мишю стоял, опершись о замшелый парапет, на котором были разложены пороховница, картуз, носовой платок, отвертка и ветошь – словом, все необходимое для его подозрительного занятия. Стул, на котором сидела его жена, стоял возле входной двери, над которой все еще можно было рассмотреть искусно высеченный в камне герб де Симёзов с прекрасным девизом: «Cy meurs!»[15] Теща Мишю, одетая на крестьянский манер, поставила стул напротив дочери – так, чтобы та, спасаясь от сырости, могла поставить ноги на перекладину.
– Мальчик в доме? – спросил Мишю у жены.
– Убежал на пруд. Медом его не корми, дай повозиться с лягушками и всякими жуками, – отвечала мать Марты.
Мишю свистнул так, что обе женщины вздрогнули. Быстрота, с какой его сын явился на зов, свидетельствовала о деспотизме управляющего Гондревиллем. С 1789 года (а с 1793-го[16] – тем паче) он был едва ли не полновластным хозяином усадьбы. При одном упоминании о нем трепетали не только его жена, теща, слуга-подросток по имени Гоше́ и служанка Марианна, но и все соседи на десять лье вокруг. Думается, причину этого стоит объяснить не откладывая, чтобы закончить тем самым нравственный портрет Мишю.
Пожилой маркиз де Симёз распродал имущество в 1790 году, однако события развивались слишком стремительно, и он не успел передать имение Гондревилль в надежные руки. По обвинению в переписке с герцогом Брауншвейгским и принцем Кобургским маркиза с супругой бросили в тюрьму, а затем революционный трибунал в Труа, возглавляемый отцом Марты, приговорил их к смертной казни. Прекрасные владения де Симёзов в Обе были конфискованы государством и проданы. К удивлению и даже ужасу толпы, управитель Гондревилля, сделавшийся с некоторых пор председателем клуба якобинцев в Арси, приехал в Труа, дабы присутствовать на казни маркиза и маркизы. Его, крестьянского сына и сироту, по распоряжению маркизы де Симёз взяли в господский дом, где он и вырос. Хозяева всегда были к нему очень добры и впоследствии назначили главным управляющим, так что в глазах иных особо экзальтированных особ Мишю предстал новым Брутом; что же касается жителей Оба, то после этой черной неблагодарности они и вовсе перестали его замечать. Купил имение с торгов некий житель Арси по фамилии Марьон, человек, занимавшийся адвокатской практикой как до, так и после Революции. Дед его некогда служил у де Симёзов экономом. Этот Марьон откровенно побаивался Мишю, а потому назначил его управляющим с жалованьем три тысячи франков в год, пообещав выплачивать ему также долю дохода от продажи древесины. Мишю, у которого, по слухам, уже имелось порядка десяти тысяч франков, пользуясь реноме патриота, женился на дочери кожевника из Труа, деятельного революционера и председателя революционного трибунала. Кожевник этот искренне верил в то, что делает, и характером напоминал Сен-Жюста, но позднее оказался замешан в заговоре Бабёфа и, дабы избежать общественного осуждения, покончил с собой. Его дочь Марта слыла первой красавицей в Труа и при этом была трогательно стыдлива: отец буквально заставил ее выступить в роли богини Свободы на одной республиканской церемонии. За семь лет новый владелец посетил Гондревилль не больше двух раз. Припомнив, что дед его был у старого маркиза экономом, в Арси решили, что гражданин Марьон действует в интересах молодых господ де Симёзов. Что же касается управляющего, то в эпоху террора он, как настоящий патриот, зять главы революционного трибунала в Труа и человек, которому благоволит депутат от департамента Об г-н Мален, снискал определенное уважение своих сограждан. Однако после поражения монтаньяров[17] и самоубийства тестя Мишю стал козлом отпущения: ему, как и покойному отцу Марты, поспешили приписать массу неблаговидных деяний, к которым он уж точно не имел ни малейшего отношения. Мишю воспринял несправедливость толпы болезненно, и поведение его стало откровенно враждебным, а речи – дерзкими. После 18 брюмера[18] он хранил молчание, которое само по себе является философией сильной личности; перестав сражаться с общественным мнением, Мишю занялся своими делами. Столь разумное поведение снискало ему славу человека скрытного, поскольку земель у него было по меньшей мере на сто тысяч франков. Тратиться ему было особо не на что, и все свое имущество Мишю приобрел честным путем, использовав для этого наследство, полученное от тестя, и личные накопления из тех шести тысяч франков годового дохода, которые давало ему место управляющего. Должность эту Мишю занимал в течение последних двенадцати лет, так что размер его сбережений мог подсчитать любой желающий; когда после провозглашения Консулата[19] он купил ферму за пятьдесят тысяч франков, жители Арси приписали ему, бывшему монтаньяру, намерение сколотить большое состояние и тем самым снова заставить всех себя уважать. К несчастью, когда о Мишю уже почти забыли, произошел глупейший случай, породивший в окрестностях новую волну слухов и воскресивший мнение о нем как о человеке крайне жестоком.
14
Так Бальзак называет открытый во дворце в 1837 г. по приказу короля Луи-Филиппа Музей истории Франции, призванный увековечить «все то, чем славна Франция».
16
Народное восстание 31 мая – 2 июня 1793 г. способствовало переходу государственной власти в руки вождей якобинцев – небольшой политической группировки, настроенной на дальнейшее решительное и бескомпромиссное развитие революции.
17
Монтаньяры – члены политической партии, возникшей во время Великой французской революции и возглавляемой Маратом, Дантоном и Робеспьером. Эта партия имела широкую поддержку в массах и у представителей т. наз. третьего сословия. Ратовала за централизацию и социальные реформы.