— Никак нет, — ответил я. — Все предельно ясно. Спасибо.
Мне не нравилось, как она говорила. Мне хотелось, чтобы она набросилась на меня, отколошматила, но не говорила со мной таким отмороженным голосом. Мне хотелось, чтобы она наорала на меня. Уверяю вас, я не люблю, когда на меня орут, но сейчас мне этого хотелось.
Снова заговорил бархатный голос радио:
— Дорогие друзья, уважаемые господа, приглашаем вас на завтрак, который начнется через десять минут в кают-компании. Будем рады вас видеть.
И — музыка.
— Ты есть хочешь? — спросила меня Рябинина.
Я обрадовался.
— Ужасно! — тут же соврал я. — Пойдем, что ли?
Меня мутило при одной мысли о еде, но я должен был совершить сейчас подвиг: мне не нравилось, повторяю, как она себя вела.
— Вот и иди, — сказала она. — А я полежу.
Ну вот, здравствуйте. Мог бы и догадаться, что именно так она и будет с тобой говорить. Вообще, Лапшин, в последнее время ты стал ужасно самоуверенным. Ты думаешь, что можешь играть людьми. Ты приписываешь себе знание их клапанов. Ты… Ладно, к черту Шекспира!
Я встал и начал приводить себя в порядок.
— Ты уверена, что не хочешь есть?
Более идиотского вопроса ты задать не мог, Лапшин. Естественно, она промолчала.
— Так я пойду?
— Приятного аппетита.
С этими словами она снова отвернулась к стене. Мне оставалось только пожать плечами и продолжать приводить себя в порядок. Есть я не хотел, а оставаться в каюте не мог.
Надеюсь, что силком мне ничего в рот пихать не будут.
Прежде чем выйти, я посмотрел на Рябинину. Она так и лежала в той же самой позе — будто ее только что смертельно обидели.
Не люблю, когда меня мучают угрызения совести. Я вообще не люблю, когда меня мучают.
6
Ощущения были странные. Я все время помнил, где нахожусь, но чувство, что меня разыгрывают, не покидало меня. Возможно, виной тому было мое похмелье. Мне все время казалось, что вот сейчас из-за какого-нибудь угла выйдет какая-нибудь секретарша Галочка, и, змеино улыбаясь, скажет: «Здравствуйте, Григорий Иванович. Ну как — не обосрались?»
Как хотите, праздника в душе не было никакого, хотя, подозреваю, он должен был иметь место в подобных мероприятиях.
Коридоры узкие, как в доме-хрущевке, длинные, как в коммунальных квартирах, и все время будто прямо под ухом жужжит электрическая пишущая машинка: тихо, ненавязчиво и не останавливаемо ни на секунду.
Слава Богу, на стенах висели указатели. Один из них указал мне, куда идти, чтобы попасть в кают-компанию.
Я двинулся в ту сторону, куда был направлен нарисованный на стене указательный палец, и вдруг меня остановил женский смех, прерываемый мужским басом. Я замедлил шаги, но не обернулся. Через несколько секунд меня обогнал вульгарно одетый толстяк в сопровождении двух девиц, которые прижимались к нему с обеих сторон. Ширина коридора заставляла их вдавливать тела в тело своего спутника с наибольшей силой, на которую они были способны. Чтобы пропустить их, я просто слился со стеной, но одна из девиц все равно ударила меня локтем — случайно, разумеется.
— Извините, — сказала девушка.
— Все в порядке, — отмахнулся я.
— Какие-то проблемы, командир? — загрохотал толстяк. — Так ты сам виноват. Неудачное место нашел, чтобы столбом стоять. Умнее надо быть.
— Где уж нам уж, — развел я руками.
Почему-то мне не хотелось им грубить.
— Левит, — протянул мне руку толстяк.
— В каком смысле? — не понял я.
Девицы противно захихикали.
— Фамилия у меня такая — Левит, — пояснил он. — А зовут — Роман.
— Лапшин. Григорий Лапшин. А это — ваши дочки? — съязвил я.
— Эти две девочки — мои любовницы, — заявил он мне ничтоже сумняшеся. — Можете сами их спросить. Это Рая, а это Стелла.