Я постучался.
— Прошу.
Каюта выглядела нормально. Нет ни резкой табачной вони, ни дыма, так что лампы освещали все помещение с недвусмысленной ясностью. Я бросил взгляд украдкой на оружейный шкафчик. На сей раз никакого зловещего блеска не видно. Своим внешним видом оружие просто напоминало о летальном характере собственного предназначения, однако сейчас в нем читалась некая нейтральность, которая раньше отсутствовала, а потому и наводила на мрачные мысли. Отец тоже был намного спокойнее, выглядел более сдержанным. По-видимому, он не забывал и поесть, раз уж нашел в себе достаточно сил, чтобы принять душ и побриться. Под ногами подрагивала палуба, свидетельствуя о том, что «Темное эхо» продолжает бунтовать. Можно подумать, что в тумане скорость яхты только увеличилась. Необъяснимо.
— Отец, мы идем обратным курсом.
— Знаю.
— Но почему?
— Мартин, ты хороший моряк, я наблюдал за тобой. Ты педантичен до мелочей, терпелив и вынослив. — Он усмехнулся, хотя улыбка вышла натянутой. — Я в восторге. Горжусь тобой, если уж говорить всю правду. Но на твой молчаливый вопрос отвечаю: я никакого отношения не имею к тому, чем занята яхта. Судно само так себя повело. Я тут ни при чем. — Я устало плюхнулся в кресло напротив отцовского письменного стола. — Все наши средства связи не работают. Сотовый телефон, спутниковый… Радиостанция вышла из строя. Эхолот невозможно включить, а электронная почта функционирует как бог на душу положит. Дизель вообще сдох. Единственная вещь, которая ведет себя более-менее нормально, — это компас. Да еще аварийный проблесковый фонарь, но кто его увидит в таком тумане? Нам известно направление движения, однако текущее местоположение мы определить не в состоянии. Да пусть даже и определим, что дальше? Мы ведь не можем подать сигнал бедствия. Словом, выкручиваться придется самим.
— Как ты полагаешь, этот туман, на который мы налетели… Может, он какой-то экспериментальный?
— Ты спрашиваешь, нет ли здесь руки военных? — улыбнулся отец. — Нет, Мартин, я так не думаю. Да и ты тоже. Слишком много времени утекло с тех пор, как субчик, наславший на нас этот туман, имел прямое отношение к армии. — Отец потянулся к фотографии яхты, которую впервые увидел в детстве. Взял рамку в руки. — Очень хорошо помню тот день, когда я впервые наткнулся на этот снимок. Энциклопедия лежала раскрытой именно на этой странице. В луже солнечного света, на комоде, тогда служившем мне письменным столом, за которым я делал школьные уроки. Мать клялась, что не трогала книгу, не клала ее на комод. А в те времена, Мартин, мы и понятия не имели, что такое прислуга. И уж конечно, сам я абсолютно точно не брал том с полки. Ну, как ты думаешь, это судьба? Некий всесильный план, диктующий мои устремления, формирующий текстуру моих грез? — Он поставил снимок на место. Поднял руки к лицу и потер веки: — После сорока жизнь становится труднее…
— В смысле?
— Начинаешь терять гибкость. Подвижность. О, конечно, остается множество способов продолжать лелеять иллюзии молодости. В том-то и дело. Иллюзии, сынок, понимаешь? И твоя мечта, какой бы страстной она ни была, превращается в воспоминание. Приходит усталость. А усталость делает человека уязвимым.
Если честно, я почти и не слушал, чего он там болтает. Просто радовался, что он вновь стал похож на моего прежнего отца. Я имею в виду ту счастливую смесь напыщенной рассудительности, жалости к себе и здравого смысла, которую я с таким удовольствием опять разглядел в его словах. Оставалась, однако ж, проблема, что делать с нашей своевольной лодкой. Я бы назвал яхту хулиганистой, но ведь ей девяносто лет в обед. Такое впечатление, что на ее борту промышляют некие силы, мощь и опасность которых даже сравнивать нельзя с хулиганством. Яхта одержима нечистой силой, не иначе.
В эту секунду я невольно обратил внимание на зеркало. То самое, небольшое зеркало в латунной оправе, в котором я заметил отражение Сполдинга при своем первом и ужасающем посещении яхты. Оно висело на прежнем месте.