У нас у всех имелось лишь туманное представление о несчастливой репутации «Темного эха». Кое-что я слышал от отца, когда он впервые упомянул о своем интересе к этому судну, но, если честно, я не могу в точности вспомнить, что он говорил. В общем когда я к нему пристал (правда, не слишком настойчиво) с этим вопросом, он откинулся в своем клубном кресле и что-то такое сказал насчет суеверных моряков с их приметами, после чего занялся более насущным делом по воскрешению потухшей сигары. Даже Сузанна здесь проявила себя ничуть не более откровенной. Она заявила, что слышала-де об этой яхте в связи с каким-то актом насилия в отношении неких азартных игроков, что имел место в 30-х годах в районе Кубы, но после моих ненавязчивых подталкиваний призналась, что не помнит ни имен, ни национальностей, ни даже названия порта. «А вдруг это и есть проклятие „Темного эха“, — насмешливо добавила она. — Может, оно вызывает амнезию у будущих жертв, чтобы они вновь и вновь попадались ему на удочку». При этих словах Сузанна скорчила злодейскую гримаску и потрясла головой, чтобы ее растрепанные волосы походили на гриву злобного демона. И — как бы дико это ни звучало сейчас — мы оба рассмеялись ее страшной шутке.
Первое по счету происшествие на верфи Фрэнка Хадли выглядело достаточно заурядным. Рабочие осторожно демонтировали сохранившиеся иллюминаторные обечайки и лючки. Те детали, которые еще можно было восстановить, отправляли купаться в кислоте для удаления следов коррозии, после чего их полировали до первоначального сияющего блеска. Но перед этим полагалось извлечь все оставшиеся куски разбитых стекол. Впрочем, даже эту работу требовалось вести крайне аккуратно, потому как в иллюминаторы собирались затем вставлять новые стекла, вырезанные точно по размеру, индивидуально отшлифованные и отполированные рукой мастера. Было очень важно не повредить мягкую латунь окантовки, потихоньку выбирая зубилом осколки высокопрочного стекла.
При этой операции случайно поранился ученик стекольщика. Поначалу никто не придал этому никакого значения, однако рана загноилась. У него начался сильный жар, состояние быстро ухудшалось, и тогда парня повезли в больницу. Его госпитализировали, а затем перевели в блок интенсивной терапии с серьезным случаем сепсиса. Он был молод и крепок, увлеченно играл в футбол и даже подумывал о полупрофессиональной карьере, но совсем не выглядел атлетом со своей располосованной ладонью и гротескно разбухшей рукой, подвешенной над больничной койкой, возле которой пришлось поставить аппарат искусственного дыхания, потому что тело злосчастного юноши разбил паралич и он потерял способность дышать самостоятельно.
Парнишка выжил. Отек начал спадать, инфекция пошла на убыль. Спустя неделю его выписали. Но к работе над иллюминаторами «Темного эха», переданными в мастерскую стекольного субподрядчика на верфи Хадли, он не вернулся. Вместо этого позвонил своему бывшему боссу и заявил, что в жизни больше не будет резать стекла. И, добавил он категорическим тоном, в жизни больше не позволит стеклу порезать его самого.
Второй инцидент имел место непосредственно на борту яхты и был куда более серьезным. Плотник менял палубный настил, на который, разумеется, шла твердая древесина, а именно высокосортный тик, по очень приличной цене приобретенный в специализированном лесном хозяйстве моим отцом, внимательно следившим за своим экологическим имиджем. Но то ли древесина оказалась плохо выдержанной и сохранила в себе достаточно влаги, чтобы заклинило ножевой диск, то ли попался особо свилеватый участок с сучком… Да и плотник, разумеется, пользовался старинной циркулярной пилой, как того требовал характер заказа. А твердая древесина — каким бы мастером ты ни был и каким бы наточенным ни являлся твой инструмент — всегда требует определенных физических усилий. Короче, диск лопнул, и стальной осколок вонзился плотнику в глаз. Очень серьезная травма, к тому же в обмен на приобретенное внешнее уродство он потерял пятьдесят процентов зрения и порядочную долю особо тонких и сложных заказов вплоть до конца своей профессиональной карьеры.