И тут лоснящаяся масса пронеслась мимо так неожиданно, что напомнила акулу, вынырнувшую возле пловца. Правда, у этой акулы были стальные бока, и на них золотом блестело нечто выгравированное. В мертвом глянце тумана надпись гласила: «Мартенс и Дегрю». А Сузанна, не разделявшая склонность своего возлюбленного принимать слишком многие вещи за простительное совпадение, задалась вопросом, в какую темную глубину неприятностей умудрились ввязаться Мартин с отцом.
Через один-два километра туман начал рассеиваться. Промелькнул дорожный указатель на Кале. Оцепеневшая от страха Сузанна наконец нашла в себе силы понять, до какой степени ей хочется одного — покоя. Она посмотрела на часы и, убедившись, что на это есть время, притормозила возле придорожного кафе, где заказала горячего шоколаду. Внутри было тепло и светло. Кругом сидели равнодушные люди с мелкими, повседневными заботами и прихлебывали свои напитки. Из настенных динамиков звучала композиция «Все, что она делает, — волшебство» группы «Полис». Столешницы были из старомодного пластика — формайки. В воздухе витал запах жареных кофейных зерен, подгорелого сыра на тостере, свежих рогаликов с ветчиной, а также едва заметный анисовый аромат рикара, который наливали за липкой стеклянной стойкой в тыльной части бара. Если и существовал запрет на курение, посетители его игнорировали.
Отпивая из чашки, Сузанна почувствовала, как к ней понемногу возвращается пресловутая «нормальность». И мысль отдаться этому чувству была соблазнительной. Да вот беда она подразумевала своего рода сознательную амнезию в отношении нескольких предыдущих часов, событий и откровений. Сузанна могла их забыть и тем самым очутилась бы на безболезненной дороге, ведущей к незыблемым реалиям прошлого. А могла и подвергнуть их хитроумному, скептическому истолкованию, которое займет больше времени, но в конечном итоге обязательно возымеет все тот же успокоительный эффект.
Успокоительный до онемения чувств… Постой-ка, а ведь, кажется, у кого-то есть и песня с похожим названием?
И что там насчет той песни, которую пел несостоявшийся священник по имени Пэдди Макалун, «Когда любовь ломается»? Сузанна услышала, как в очень странной манере ее наигрывал радиоприемник взятой напрокат машины по дороге в Бетюн, на ферму, чьим владельцем был славный и осмотрительный француз Пьер Дюваль.
Несмотря на искушение, Сузанна не позволила нормальности предъявить свои иллюзорные права. Что случилось, то случилось; глаза ее не обманули, и уши — тоже. Со временем — и Сузанна в этом не сомневалась — удастся распутать весь клубок неприятной правды насчет Гарри Сполдинга. Хорошо бы, конечно, не проделывать это собственными руками. Сузанна надеялась, что новых сведений хватит, чтобы отговорить Мартина и, что куда более важно, его до глупости упрямого отца от их запланированного вояжа на отремонтированной яхте Сполдинга.
Когда Сузанна завершила рассказ о своем путешествии к кровавым полям Первой мировой, час был уже поздним. А коль скоро и мое собственное приключение на «Андромеде» закончилось едва ли полдня назад, я был страшно утомлен. Можно сказать, «до онемения чувств», как только что выразилась Сузанна. И если честно, это онемение было уютным. Ничто из обнаруженного во Франции и близко не подходило к тем ужасающим перспективам, когда я думал, что она собирается меня бросить. Вот чем объяснялся мой страх в наступающей ночи. Жуткий страх. В реальности же я был скорее польщен ее предпринятыми от моего имени усилиями, нежели встревожен результатами.
Страшные злодеяния, совершенные в ходе конфликта девяностолетней давности, казались очень отдаленными. В моих глазах странные качества амбара у деревни Бетюн куда больше угрожали несгибаемому французу и его фермерскому делу, чем нам с отцом на борту винтажной шхуны.
По всему выходит, что Сузанна проделала это за моей спиной для выявления фактов. Строго говоря, как я только что убедился, она меня обманула. Отношения строятся на близости людей, и никакие иные ингредиенты, из сочетания которых рождается близость, не играют столь важную роль, как доверие. Вместе с тем Сузанна действовала из благородных побуждений. А вот мой личный грех, совершенный после откровений той ночи, был гораздо проще и серьезней. Конечно же, я веду речь о грехе умолчания.
Сейчас-то я знаю, что именно должен был сделать. Да я уже и тогда это знал. Несмотря на нашу обоюдную усталость, мне надо было рассказать ей про призрак, явившийся Штраубу. Рассказать — и тем самым задать работу могучему аналитическому уму, скрытому за фасадом этого очаровательного лица: пусть взвесит факты и решит, какое место занимает эта история в проявляющейся картине. Но этого я не сделал. Потому что задремал. И она в свою очередь, тоже задремала, прижавшись ко мне. А потом, когда стрелки часов на прикроватном столике отщелкнули час ночи, я пошевелился, погладил атласную кожу ее плеча и, кое-что вспомнив, попросил: «Сузанна, расскажи мне про Питерсена».