Сегодня «Темное эхо» меня положительно ослепило до состояния легкого ступора. Я слышал громкий, но при этом вкрадчивый цокот на борту — и не только подыскал ему рациональное объяснение, но и сделал его банальным. Причем, несмотря на тот факт, что не удалось отыскать малейших следов грызуна, который, как уверяло мое здравомыслие, и был источником шума. Такое впечатление, что сама яхта убаюкала меня до состояния гипнотической влюбленности. На ее борту мои чувства благополучно отупели, превратив меня в счастливого идиота.
Она не заманивала к себе. Так далеко зараза еще не распространилась. Сейчас, на порядочном удалении, я не испытывал к «Темному эху» никаких нежных чувств. Но вот стоило только ступить на палубу, как я тут же оказывался во власти ее мощных и чувственных чар.
Запоздалым прозрением я обязан Чесни, смехотворному часовому в лоснящихся штанах. Подкатывая к живописному постоялому двору, бывшему пристанищу Питерсена, я испытывал печаль от этой мысли.
И тут ей на смену пришло новое соображение. А если бы я заглянул в кладовку? Вспышка интуиции уверенно подсказала мне, что там я бы нарвался не на грызуна, а на любимца Сполдинга: бульмастифа Тоби. Вонючего, червивого и дохлого. При этом он бы высовывал язык и натужно сопел, пародируя всамделишного пса, который давно поджидает хозяина. Когда погода и волны делали палубу негостеприимной, Тоби укрывался в кладовке и жевал там канаты. Сейчас я это знал. Понял внезапно и с той абсолютной убежденностью, с которой утверждал бы, что вслед за днем приходит ночь.
В номер Питерсена я попал без затруднений: водительское удостоверение засвидетельствовало мою фамилию. И без всяких там ошибок, свойственных людям вроде Чесни. Фамилия Станнард была источником гарантированного дохода на весь период пребывания Питерсена в гостинице, тем более что отец поместил его в самый роскошный номер. Плата за кров и стол была внесена вперед, до конца июня — не говоря уже про пасхальную и летнюю каникулярную надбавку, которую с лихвой покрыла щедрость моего отца. Так что я ничуть не удивлялся расточаемым улыбкам, заранее распахнутым дверям и всеобщей угодливости. Как в капле воды, в этом отразилась история всей моей жизни.
Комната же Питерсена, напротив, не предложила мне ничего. Окна были затянуты в тяжелые переплеты, стены испещрены буколическими сценами сельской повседневности. Потолок с нависающими балками оказался столь низким, что пространство выглядело захламленным, несмотря на ширину и порядочную длину комнаты. Имелся настоящий очаг с ворохом дров, однако кора на поленьях закудрявилась от древности и была покрыта толстым слоем пыли. Я похлопал по стеганому одеялу на кровати, принюхался к взбитым подушкам Белье недавно меняли, но заправленная кровать все же несла на себе отпечаток холода, говорящий о том, что в ней давно никто не спал. Мало-помалу начинали проявляться более мелкие детали интерьера. Номер располагал телевизором со встроенным DVD-плеером; его поставили так, чтобы в глаза не бросалась эта модерновая вещь, никак не гармонировавшая с атмосферой той эпохи, когда эсквайры попивали портер из оловянных кружек, устало потягиваясь после дня, проведенного в седле на лисиной охоте. В соседней ванной комнате установили душ с электрокалорифером. Маленькая ванная, не спорю, но ее махровые, голубиной белизны полотенца были аккуратно развешаны на водогрейных трубах. На полочке под зеркалом нашлось место для крошечных фигуристых бутылочек с кремами и лосьонами — того сорта, которые так любят прихватывать с собой гости, чтобы смягчить душевную боль после оплаты гостиничного счета.
А вот Питерсен никаких счетов не оплачивал. И я почему-то был уверен, что ничего он не воровал и даже не прикасался к этим вещичкам на полке. То же самое относилось к небольшой видеотеке из DVD под телевизором. Не пил он из мини-бара, что стоял рядом возле стены. Его окно на втором этаже выходило на проклевывающиеся почки благородного каштана, за которым простиралась роскошная лужайка. Сомневаюсь, чтобы Питерсен вообще обратил внимание на пейзаж. И с каждой секундой усиливалось подозрение, что он не спал в этой кровати.
Монах — да и только.
Я вновь принялся искать записку, но втуне.
Спустившись в холл, загроможденный вазами с дикими цветами, я уселся у стены под лошадиными сбруями и картинами в тяжелых рамах, чтобы угоститься чашечкой кофе. Солнце грело мне плечи сквозь окно. За конторкой расчесывала волосы польская девушка с милыми глазами. Часы показывали двенадцать. Мобильник так и остался лежать на заднем сиденье машины, куда я забросил его в приступе раздражения. Снаружи доносился стрекот газонокосилки. Все казалось совершенно будничным, хотя я знал, что это впечатление обманчиво. Интересно, а отец по-прежнему недоступен в своем Чичестере? В памяти всплыл тот снимок, которым он украсил стену моей каюты на проклятой лодке, и меня потянуло опуститься на колени, моля провидение о его благополучии. Вместо этого я прикончил остатки кофе и направился к конторке, где к польской девушке успела присоединиться ее напарница, выглядевшая так, будто они родные сестры.