Это был левый парус рукокрыла, оторванный от его тела. Плечевая кость была вырвана из сустава и слегка высовывалась за неровный край оторванной перепонки.
Он взглянул на Сильфиду, которая подползла поближе, чтобы разглядеть находку. Их глаза встретились, а потом он, дрожа, взлетел на Верхний Предел.
— Эол? — позвал он.
Рукокрыл не двигался. Сумрак подполз поближе. Биение его сердца замедлилось и глухо отдавалось в его ушах. С Эолом явно было что-то не так. Его тело выглядело непривычно тонким и иссохшим.
Сумрак остановился. Ему не нужно было идти дальше, чтобы увидеть, что Эол был мёртв, а оба его крыла оторваны.
Внезапно с ветвей над ними снова запели птицы; сотни их выкрикивали рефрен той злополучной песни на рассвете.
«Приходи и посмотри! Приходи и посмотри, как устроен этот мир!»
Визг и рычание раздавались в толпе рукокрылов, собравшихся вокруг тела молодого зверька. Эола спустили вниз, в гнездо, где жила его семья, и теперь утренний воздух наполнила почти удушающая вонь страха и гнева. Сумрак почувствовал, что его сердце бьётся сильно, как никогда раньше. Его охватил общий гнев колонии, челюсти сжимались и раскрывались, а из горла вырвалось низкое рычание. Шерсть на его теле встала дыбом от шеи до хвоста.
Родители Эола приблизились к истерзанному телу вместе с Баратом, который приходился ему дедом. Изучив тело Эола и спокойно поговорив с его родителями и остальными старейшинами, отец Сумрака поднял голову и обратился к колонии; его сильный голос зазвучал над общим шумом.
— Раны были нанесены клювами птиц, — сказал Икарон. — В этом не может быть сомнений. Эол не был убит ради еды. Его паруса были оторваны преднамеренно. Это был акт убийства.
— Почему? — раздался полный боли крик, сначала из одного, а затем из множества горл.
— Но почему?
— Зачем им было это делать?
Сумрак почувствовал боль. Теперь ему открылась ужасающая правда о целях того зловещего птичьего хора на рассвете: он заглушал крики боли Эола.
Он внимательно посмотрел на своего отца: увидел, как он собирался что-то сказать, но затем не решился этого сделать. Нова поднялась на задних лапах, раскрывая паруса, чтобы привлечь внимание.
— Птицы хотели послать нам сообщение! — закричала она. — Они отняли у этого молодого зверя паруса, его способность двигаться в воздухе. Они говорят, что небеса принадлежат им, и только им.
Сумрак сделал вдох, но по-прежнему чувствовал себя так, словно его лёгкие были пусты.
— В этом просто нет смысла! — сердито сказал Барат. — Мы никогда не вторгались в их небеса. Как мы угрожали их владениям всё это время?
— Планируя — никогда! — ответила Нова. — Но летая — можем!
Странное бормотание рокотало над колонией; оно было похоже на тихий ветер, который внезапно мог перерасти в бурю. Сумрак подумал о матери Терикса, о ярости на её лице в тот момент, когда она требовала, чтобы он не нарушал границ их территории. Он представил себе её острый клюв. Могло ли у неё действительно родиться такое намерение убивать? Он теснее прижался к коре, желая буквально провалиться сквозь неё.
— Но Эол даже не умел летать! — завопила мать детёныша.
— Я знаю, — сказала Нова. — Но птицы, возможно, подумали, что он был кем-то другим.
Сумрак буквально чувствовал, как чужие взгляды ищут его, находят и пронзают насквозь. Он силой заставил себя смотреть только вперёд, только на своего отца. Его морда выглядела застывшей и сдержанной. Был ли он, так или иначе, причиной смерти Эола?
— Мы должны убить одного из их детей! — воскликнул Барат. — Жизнь за жизнь!
Колония ответила рёвом одобрения.
— Это может привести лишь к новым нападениям, — твёрдо сказал Икарон.
— Это был детёныш не из твоей семьи! — парировал Барат.
— Я знаю, друг мой. И именно поэтому я больше способен дать беспристрастный, рациональный ответ.
— Я хочу правосудия, а не беспристрастных рассуждений! — закричал Барат.
— Я знаю, что это не удовлетворит тебя здесь и сейчас, но это решение, которое пойдёт на пользу всем нам.
— И каким же образом? — спросил Барат. — Если мы ничего не сделаем, то тем самым дадим птицам разрешение убивать снова и снова. Они не будут бояться помыкать нами. Они будут думать, что мы струсили.
Сумрак взглянул на Нову и увидел, как взгляд её ясных глаз с большим интересом переходит с Барата на Икарона. Вне всяких сомнений, ей нравилось видеть, как, наконец, ещё один старейшина перестал соглашаться с их предводителем.
— Мы мирно жили с птицами в течение двадцати лет, — сказал Икарон. — Мы никогда не были друзьями, но мы терпимо относились друг к другу. По каким-то причинам они могут рассматривать полёт моего сына как угрозу — их территории, или, возможно, запасам их пищи. И они, и мы питаемся насекомыми. Их действия чудовищны и непростительны, но я не вижу выгоды, которую мы получим, если станем мстить.
— Ты неправ, — кратко сказала Нова. — Согласна с Баратом. Мы не можем оставить это без ответа. Сол, что скажешь ты?
Сумрак увидел, как Сол тяжело вздохнул.
— Согласен с Икароном, — сказал он. — Возмездие редко становится лёгкой дорогой к миру.
Икарон повернулся свирепой мордой к Нове:
— Ты ошибаешься, если думаешь, что наши голоса имеют равный вес! Мой голос — единственный, облечённый властью. Не думай, что голосование может изменить это.
— Полёт твоего сына, Икарон, навлёк на нас эту беду, — сказала Нова. — Этого никогда нельзя было допускать. Это неестественно.
— И что, ты не предпримешь никаких действий? — потребовал ответа Барат.
Сумрак чувствовал боль, глядя, как отец выдерживает эти нападки.
— Конечно же, я предприму действия, — сказал Икарон. — Хотя они могут и не удовлетворить тебя, Барат. — Сумрак увидел, что пристальный взгляд отца остановился на нём, и в его глазах светилось ужасное раскаяние. — Я сделаю всё так, что птицы больше не почувствуют, что их территории опять угрожают.
* * *
— Птицы не хотят, чтобы ты летал, Сумрак, — мягко сказал отец.
— Знаю, — ответил он.
Были послеполуденные часы, мягкий свет солнца струился в лес с запада. Это был первый раз за долгий мрачный день, когда у них появилась возможность встретиться всей семьёй в уединении их гнезда. Эола отнесли на гибельную ветку секвойи, где его семья последний раз взглянула на него перед тем, как оставить его на милость насекомых и стихий.
— Ты должен остановиться, — сказал Икарон.
Сумрак просто кивнул — он чувствовал себя слишком виноватым, чтобы возражать. Возможно, в нём вызвала желание летать его гордыня — желание быть лучше, чем другие. Но он любил это делать: ему нравились торжество и свобода полёта.
— Ну, я не думаю, что это справедливо, — возразила Сильфида. — Почему все так злы на Сумрака? Он не убивал Эола. Все должны злиться на птиц. Барат был прав, нам нужно….
Сумрак увидел, как глаза его отца сверкнули:
— Я не потерплю этого вздора! — его голос был почти рычанием. — Ты что, не слышала, что я говорил, Сильфида? Мы не можем держать под контролем действия птиц. Если мы хотим сохранить мир и избежать дальнейших смертей, проще всего будет Сумраку прекратить летать. Справедливостью этого не поправишь.
— Я знаю, Сумрак, что это будет тяжело — сказала ему мама. — Но твой отец прав. Так будет лучше для всех. Нужно прекратить летать.
— Но я жажду полёта, — спокойно ответил Сумрак. Несмотря на чувство вины, он не мог подавить своей печали. Он летал; он взмывал вверх.
— Это слишком опасно, особенно для тебя, — мрачно сказал Папа. — Если птицы хотели, чтобы их жертвой стал ты, в следующий раз они могут и не ошибиться.
Сумрак вздрогнул, подумав о тщедушном тельце Эола на ветке.
Икарон по-доброму взглянул на него:
— Помнишь, как я первый раз взял тебя с собой на дерево?
— Да.
— Ты даже не хотел прыгать.
— Я очень боялся.