Метнулась Ольгушка к порогу – и вдруг слышит: тетка Лукерья зашевелилась.
– Племянушка, – бормочет, – подойди ко мне. Да свечей зажги побольше – страшно мне, страшно!
Девушка проворно с десяток свечей запалила – светло в комнатушке стало как днем. Опустилась на колени рядом с теткой Лукерьей:
– Что, тетенька? Водички попьешь? Чего тебе подать? Или сможешь подняться да в постель лечь? Долго ли захворать, на полу валяючись? А я быстренько за подмогой сбегаю.
А тетка Лукерья шепчет:
– Никуда не беги, никого не зови! Уж теперь никакая хворь меня не возьмет, и помочь никто не в силах. Поздно! Помираю… помираю я. Сядь около меня, Ольгушка, исповедаться тебе хочу! Грешна я, грешна! Через свой грех и отца с матерью твоих погубила. Простишь ли ты меня – не ведаю, однако земля меня не примет, ежели не откроюсь тебе во всех грехах своих. Молю Христом богом – выслушай!
Ольгушка стояла над ней подобно древу недвижному. Одеревенеешь небось от слов таких! Но ничего ей не оставалось – только слушать то, что хочет поведать перед смертью тетка Лукерья.
Когда она сказала, что погубила Ольгушкиных отца с матерью, девушка почувствовала, что всегда об этом догадывалась! Только боялась думать, что родная тетка на такой грех способна. И вот теперь она сама призналась в своем злодействе.
Слезы так и хлынули!
– За что?! – всхлипнула Ольгушка. – За что же?! Что они могли открыть, какой ваш грех?
– Чтобы отомстить! – простонала тетка Лукерья. – За то, что убила Грунька моего единственного сыночка!
– Завели! Завели! – закричал кто-то рядом, и Ольга открыла глаза.
Надо ней склонялись две раскрасневшиеся физиономии, которые казались ей и знакомыми, и нет. С трудом сообразила, что это, во-первых, Егорыч, а во-вторых, фельдшер Гриша Семенов.
– Ну, ладно, раз жива, тогда погнали в больничку, – пробормотал Егорыч и, бесцеремонно перевалившись через что-то громоздкое, лежащее на полу, перелез к себе в кабину.
А Ольга, ничего не понимая и чувствуя только странную тяжесть в голове и боль почему-то в губах, таращилась на Гришу. Выражения такого счастья на его лице, на котором обычно в равных пропорциях были смешаны возмущение и презрение (Гриша к человеческой суете относился пренебрежительно и уверял, что на всё воля Божия, а реаниматологи сами не понимают, что делают, возвращая к жизни тех, кому суждено помереть), видеть ей до сих пор не приходилось.
– Ну, Ольга, – пробормотал Гриша, – ну слава тебе…
У него перехватило горло, а на глаза навернулись и даже пролились – если бы Ольга сама этого не видела, никому не поверила бы! – слезы.
– Мне? – с трудом выговорила она.
Гриша прокашлялся:
– Вообще-то Господу, конечно, но тебе тоже. Я уж думал…
Он всхлипнул и вытер мокрое от пота и от слез лицо, но известную всем по голливудским фильмам фразу: «Я уж думал, мы тебя потеряли!» не произнес.
Врачи со «Скорой» этого никогда не говорят. Это только в Голливуде так говорят!
– Да что случилось-то? – не понимала Ольга.
Повернула голову, оглядела себя и окружающее пространство.
Вот те на! Оказалось, она лежит в салоне родимой «Скорой», причем на носилках для пациента, роба невесть куда подевалась, блузка расстегнута, у Гриши в руках «ложки» дефибриллятора, а внизу, около носилок, на полу, покоится какой-то здоровенный дядька с испуганно вытаращенными глазами, запеленатый в клетчатую рубаху так, что руки заломлены ему за спину. Ноги связаны желтой резинкой.
Ольга не без труда вспомнила, что это не простая резинка, а медицинский жгут из «желтого чемоданчика», непременной принадлежности фельдшера всякой «Скорой», а в этой самой клетчатой рубахе дядька был, когда его, воскрешенного после обширного инфаркта, их бригада увозила из дома. Но лежал он тогда на носилках, с иголками в венах, под капельницами, и Ольга с тревогой следила за его пульсом, потому что был он очень нехорош – отчасти, между прочим, благодаря своему характеру «настоящего полковника», пусть и отставного…
О том, что потом произошло, Ольга узнала только с Гришиных слов.
Стало быть, «полковник» Витя набросился на реаниматолога Васнецову, повалил и принялся душить ее и грызть ее лицо (так показалось Грише с перепугу), иногда отрываясь от процесса и выкрикивая что-то нечленораздельное. Гриша попытался его оттащить, но «полковник» отшвырнул фельдшера с силой просто нечеловеческой. Тут Гриша заорал так, что Егорыч, поглощенный тем, как бы поскорей и без потерь доставить бригаду и пациента в больницу, а оттого отключивший на время свой исключительный слух, оглянулся, мигом оценил ситуацию, приткнул автомобиль к обочине и, едва не проломив перегородку между кабиной и салоном, перескочил Грише на помощь. Не сразу они смогли скрутить «полковника» и вырубить его, а потом связать тем, что нашлось под рукой: его же рубашкой, да еще и запасным жгутом.