Легла из сеней на двор полоска красного света. Замелькали и заискрились в ней водяные капли, и показалось, что дождь пошел сильнее. В руке у хозяина была теперь маленькая жестяная лампочка с лопнувшим и заклеенным бумажкой стеклом.
-- Сколько вас всех-то? Трое?
-- Трое! -- ответил Никонов и, с жалобой в голосе, прибавил: -- Пустите, пожалуйста! Промокли мы совсем...
-- Что же, заходите... Изба-то у меня тесная. Как-нибудь уже...
Вошли. Воздух в избе был тяжелый, затхлый и такой же сырой, как на болоте, и свинцовым пластом ложился на грудь. И вся изба с одним маленьким окошечком, с большой русской печью походила на тесный и кривой склеп, какие делают в церковных подвалах, чтобы ставить туда покойников. С печки глянула женская голова, некрасивая и старообразная, с растрепанными прядями густых, скатавшихся войлоком волос; выглянула и спряталась с торопливостью запуганного волчонка.
-- Заплутались, стало быть? -- покачал головой хозяин. -- Ну, что же... Переночевать можно будет. Милости прошу...
Говорил он отчетливо и медленно, не по-местному растягивая слова, и так же медленно двигался всем своим худым и костлявым, но кряжистым телом.
Извозчик попросил его помочь управиться с лошадью, задать на ночь сена.
-- А, может быть, овес водится?
-- Овса нет. Да нынче и не родился... Пойдем, что ли?
На пороге он обернулся к печке и сказал выглядывавшей сверху голове:
-- A ты, Лукерья, самовар закипяти. Господа напьются.
Обладательница пугливой головки спустилась вниз и оказалась совсем еще молоденькой девочкой, лет десяти, двенадцати -- не больше. Но лицо у нее так и осталось старообразным.
Девочка загремела помятым жестяным самоваром, разожгла лучину. Запахло смолистым дымком.
Хозяин вернулся со двора вместе с извозчиком, сам положил в облупленный чайник кусочек плиточного чаю, заварил кипятком. Девочка нарезала большими кусками пшеничный калач, должно быть, очень черствый, потому что он скрипел и крошился под ножом.
Димочка с извозчиком перекрестились на медную иконку-складень, прибитую в переднем углу, под самым потолком. Принялись за чаепитие.
Хозяин сел поодаль, посматривал на нежданных гостей внимательно и, как будто, слегка подозрительно. Никонову сделалось неловко под этим взглядом. Он допил свою чашку, перевернул ее донышком кверху и спросил:
-- А много ли дворов у вас в поселке?
-- Много ли? Я, да Ермолов, да Проваленный. Трое выходит. Был четвертый, да помер, а баба в город ушла.
-- Давно уже вы здесь?
-- Пятый год пошел.
Мужик ответил и сжался, ушел в себя, как преступник на допросе у следователя.
-- Земля у вас купчая?
-- Рендованная. И болото все рендуем. От болота и живем.
-- Какая же польза от него?
-- Мох режем. За лето наготовим, на Филипповках в город возим. Там на постройки он идет, в деревянные строения... А земля здесь плохая, жесткая. Совсем мало родит.
-- И не плохо живете?
-- По двунадесятым чай пьем. Корова своя. После России -- чего еще? Воздух, вот, здесь тяжелый. Помирает народ. Маленький когда родится, так сейчас и зачичкается, словно индюшонок. Да и большие мрут. Хозяйка у меня о весне изошла грудью. Сам-друг с дочкой остался.
Девочка так же, как и отец, сдвинула брови и отвернулась. И у обоих лица теперь были очень похожи одно на другое: какая-то общая печать лежала на них, печать холода и замкнутости.
Извозчик тоже перевернул чашку, стряхнул с бороды и колен хлебные крошки.
-- Покорнейше благодарим на угощении! Теперь и почивать можно. Тесновато, пожалуй, в избе-то всем вместе будет?
-- У меня клетушка есть хорошая! -- подумав, ответил хозяин. -- Там и ложись. Соломки тебе постелю. Еще лучше, чем в избе будет -- не душно.
-- А где же я-то лягу? -- недоумевал Димочка. -- Разве у вас нет кровати?
Димочку устроили на широкой лавке, подпертой березовыми обрубками. Он долго снимал сапоги, ворочался и вздыхал, потом молился. Никонов предпочел уйти в клеть, вместе с извозчиком. Там, действительно, было лучше, чем в избе: просторнее и чище. Только терпкий запах соседнего коровьего хлева неприятно щекотал ноздри.
Дверь клетушки осталась полуоткрытой. Со двора доносилось мерное, снотворное журчание дождя, сквозь которое слабо прорывались последние, замиравшие вдалеке раскаты грома. Извозчик, свернувшись калачиком у стены, сейчас же захрапел. Дышал ровно, с независимым присвистываньем и чмоканьем.
Никонову не спалось. Широко раскрыв глаза, он всматривался в темноту и чутко прислушивался к ночным звукам.
Что-то шуршит и поскрипывает, так же равномерно и уравновешенно, как дышит извозчик. Должно быть, корова жует жвачку. Где-то крупные, тяжелые капли одна за другой падают на что-то твердое и странно, с металлической чистотой звука, позвякивают: дзин, дзин...