-- Да нет же... Послушайте! Сейчас темно. Выпустите его, он никого не увидит.
-- Нельзя: подкрадется тихонько, словно кошка, и придушит. Тут уже было раз... Едва отняли. Нельзя. Совсем ожесточен человек... Вы вот, барин, молодой еще. Душа у вас не заскорузла. Вы понять можете... Если, например, родился человек нищ и несчастен, как Лазарь, и определили его с самого начала к богатым людям, под столом крошки лизать. А человек тот крошками-то недоволен. Он, может быть, умом своим много выше тех поднялся, кто над ним сидит. И будет ему обидно, и дух у него возмутится. "Не надо мне, скажет, ваших крошек, пусть их псы шелудивые жрут. Хочу сесть за стол и вкушать с вами, с богатыми, вровне". Захочет человек подняться, ан нельзя, -- прикован. А богатые учнут его каблуками по убогому лицу бить и приговаривать: "Знай, убогий, свое место. Мы и то тебе великую милость оказываем". Ожесточится такой человек, или нет?
-- Ожесточится! -- тихо согласился Никонов, с нелепым вниманием всматриваясь в нагоревшую черным грибом светильню сального огарка. -- Ожесточится...
-- Так вот же и брат. От этого он и ум потерял. Ум у него был большой, а труд -- тесный. Приковал его этот труд к земле, к грязи -- и никаких. Не дал простору. Бился, бился он в этом труде, а видит -- кроме крошек, ничего не перепадает. И уже как бился! Все хотел грошей накопить. В больших летах самоуком грамоте обучился. Толстые книги стал читать. Днем работает, а ночью читает. Никогда ему отдыха не было. На что крепкий был человек, а извелся: прозрачный стал с лица, восковой, словно схимник... Ну, грошей не накопил, а в город таки ушел. К тому времени я оженился, и, стало быть, в семье работница прибыла... Ушел брат в город и поступил на фабрику. И все ходил слушать, как господа о науках читали. И письма посылал нам очень чудные, вроде как песни сложены. Хорошие письма. Про тяжелую крестьянскую долю писал и про сытых, что праздно живут да жиреют... Только недолго это было, а потом на год целый и слух об нем всякий пропал. Полагали мы, что заболел либо помер.
Хозяин остановился, открыл фонарь и, поплевав на пальцы, снял нагар. Никонов, приложив ухо к запертой двери, прислушался и вопросительно поднял глаза на хозяина.
-- Стонет он. Как же быть?
-- Все одно... И выпустить -- не перестанет. Видно, уж до самой смерти промается... Спать-то будете?
-- Нет, я не могу. Лучше говорите. Я буду слушать.
-- Так. Вы вот на меня, было, с укором, да с кулаком, а я к этому привычен. Много нас били. Не жалели господа своих белых ручек. И брата били.
-- Потому и не писал он из города?
-- Нет, это после было. А не писал он потому, что в остроге сидел. Сделался на фабрике бунт, а брат-то в голове пошел. Потом приехал он к нам в деревню. И не по своей воле: прислали этапом и обязали подпиской, чтобы не выезжал никуда. Длинна, стало быть, оказалась цепь-то, укоротить понадобилось. Ну, поселился он опять в деревне. За что ни возьмется, а у него из рук валится. "Отвык я, -- говорит, -- от вашей земляной работы. Да и на уме не то". Книжек он с собой привез, а потом еще из города ему прислали. По вечерам соберет народ, вслух читает. И сам рассказывает. Самую мудрую книжку всю, по словечку, растолкует... Много было ума в человеке... Куда любому барину... И все болел он сердцем за горькую долю. "Мы, говорит, весь свет своими руками сделали, а нас бездельники под столом держат". Да... Которые уже старики были, те плохо его слушали. На старости у человека ум плохо шевелится и никак ему нового понятия не втолкуешь. Привык уже к своему-то, к старому. А молодежь, -- та хорошо слушала и задумываться стала. Соберет брат свой кружок, говорит или читает, а глаза у него огнем горят и усы топорщатся. И сам весь вытянется, на полголовы вырастет. А потом придет домой, да иной раз и заплачет. "Нет, говорит, в вас смелости. Рабы вы". Это конечно. Все с малых лет по чужой указке ходить привыкли, а ему это казалось обидно. Силы у него было много, а не мог он всей этой силой не только что горы, а и малого камешка своротить. И начал он по ночам не спать, бредить. Вскочит среди ночи, ловит что-то руками и кричит: "Вот они! Вот они, враги наши!.. Бей их!" Так-то вот... Жилось нам всем в то время очень плохо, потому что год был голодный, и от голоду еще прилипчивая болезнь напала. Схватит мужика жар, и красная сыпь пойдет по телу. Погорит дней пять и помрет... Перед заговеньем, на масляной, родитель наш скончался. А на первой неделе приехал становой, потому что вышел сверху приказ: недоимки выколачивать... Наши молодые замутились. Как, мол, это так? Народ голодает, а у него последний кусок из глотки рвут. Нет, мол, такого закону... Приехал земский. Собрал сход. "Снимай, такие-сякие сыны, шапки! Выдавай зачинщиков!" Шумит, кричит, каторгой грозится. Нашлись из стариков такие, что выдали: забоялись очень... Хотели мы брата от греха спрятать подальше, но не успели. Подхватили его урядники под руки, приволокли в волостное, да там, на крылечке, и выпороли. Пороли легонько, потому что и у продажных шкур совесть-то не в кабаке заложена. Почти что и следов не осталось. Но только это для брата оказалось без различия. Лучше бы его там на месте и засекли до смерти... Привезли его домой едва живого. Губы белые шевелятся, а слов не выговаривают.