— Все это ты, Егор Иваныч, справедливо говоришь, — ну, однакоже, мы никак не можем по твоим речам поступать, потому у нас так издавна установлено…
Рассердился Егор и сказал:
— Да кто это у вас такие уставы-то уставляет?
На это бабы ему отвечали:
— Мы этого не знаем. Это нам и знать не должно, а преступить, этого нам нельзя, потому — грех великий.
Поглядел на них Егор, плюнул с досады и пошел работать. А бабы так и остались сидеть, сложа руки, на лавках да зевать.
Думал Егор, что бабы авось как-нибудь образумятся. — но время шло, а бабы продолжали свои бездельничания по пятницам попрежнему. Целую неделю работают, надрываются, а чуть пятница подошла — вырядятся и сидят, пальцем не шевеля. Иная целую неделю ткет холст, к четвергу к ночи у нее всего на два пальца недоткано остается; чем бы в пятницу-то взять, да доткать, да вымочить поскорее, — она ждет до субботы, а мочить-то уж в понедельник начнет…
Видит Егор, что деревенский обычай этот много вредит ему в хозяйстве: хочет-хочет словами да примерами бабам своим глупость ихнюю доказать, — ничего не выходит: слушают, поддакивают, а работать по пятницам все же не работают. Что тут делать? Думал-думал Егор и решил, наконец, бабам пригрозить. Человек он был тихий, не буйный, но тут видит, что кроме приказу да угрозы ничем помочь горю нельзя, взял да и крепко прикрикнул на них:
— Да вы что же это, — говорит, — в самом деле? Сейчас же у меня за работу! Знать ничего не хочу.
Бабы ощетинились и сами на него:
— Как бы не так! — кричат. — Что мы, нехристи что ли какие, что будем преступать закон божий?
— Дуры! Дуры вы неописанные! Докуда вам приставы приставлять и уставы свои глупые уставлять? Когда я сказал, чтобы было, значит разговаривать тут нечего… — пригрозил им Егор.
Погрозились бабы, однакоже с горем пополам уселись за работу… Одна прядет, другая ткет, а третья чулки вяжет.
Работают и воют:
— Ох, мы, горемычные! И господу-то богу нашему послужить не дают… О-о-о!
— Ничего, ничего, — говорит Егор, — от вашей службы-то никому толку нет, а от работы-то — в хозяйстве польза…
Очень сердились на Егора бабы. Иная работает, а сама, знай, поливает его разными словами; другая с раннего пятничного утра голосить начнет… Да и вся деревня ругала Егора за его поступок.
— Что ты, аль в Москве-то бога забыл? — с укоризной говорили ему мужики.
— Зато вы, видно, его хорошо больно помните, — отвечал им на это Егор, — то-то у вас в хозяйстве-то и идет все через пень-колоду…
— Легкое дело, вздумал свои уставы устанавливать!.. Ты спроси-ка-сь у письменных людей, которые каждый божественный закон насквозь понимают, — как там сказано?.. В пятницу работать вздумал… Да ты очумел, видно!
— Отвяжитесь вы от меня, — говорил Егор с сердцем. — Уж когда-нибудь, авось, сами образумитесь…
Мужики смеялись над ним, а бабы домашние пилили и ругали.
И вот раз пришла пятница.
Сидят бабы Егоровы за работой и плачут. Плачут да побрехивают на Егора: «Чорт, мол, этакий, что вздумал». А Егора в ту пору дома не было — в город, в Рязань, по делам уходил; без него-то бабы очень смело его пробирали.
Перемывают они этак косточки-то Егора, и вдруг — кто-то стук-стук с улицы в окно.
— Эй, — кричит, — отворите, красавицы!
Отворили бабы окно и вскрикнули дружно:
— А, Юпла, чучело гороховое! Где пропадал, кого путал?
— Где был, там уж нету, — с ужимками да с прискоками отвечал им Юпла.
Юпла был прикобыловский бобыль, не имел ни кола, ни двора, ни куриного пера. Мастерства никакого не знал, а так разными художествами пробавлялся и погуливал. Ходил он в ободранном полушубке, везде в одеже — дыры да заплаты, словно нищий; однакоже он не побирался, сумы не носил и всегда шапку на ухо заламывал, когда по улице из кабака или в кабак шел. Песни тоже он разные певал и большой был мастер на прибаутки. В селе Прикобыловке он появлялся редко, в год раз шесть, когда ему есть нечего было, а в другое время, говорю, разными разностями пробавлялся… Наши деревенские каждую масленицу видали его в городе, на гуляньи; он был наряжен в белый колпак, в белую широкую рубаху, а рожа вся была мукой вымазана, и ломался в таком виде на подмостках балагана. Здесь старший, самый главный паяц, на потеху народу, почти каждую минуту ошарашивал Юплу то палкой, то ладонью. Юпла корчился, ежился и потешал народ. Тут же при народе запирали ему рот замком, заставляли есть паклю с горящей смолой и т. д. Юпла все это исполнял со смехом и прибаутками. Когда не было балаганов, Юпла подделывался к какому-нибудь, шарманщику, раздобывал где-нибудь огромный бубен и вместе с шарманщиком ходил по улицам.