Целые дни бубен его, ровно леший в лесу, грохотал в глухих городских переулках; собаки лаяли и выли, и народ валил толпами отовсюду на это неистовое гоготанье бубна. Иногда Юпла кроме игры на бубне принимался подпевать под музыку, — впопад или нет, — ему и слушателям было почти все равно, лишь бы слова занятные выходили. Разные-разные были у него песни и присказки; народ слушал его и помирал со смеху. Юпле валились отовсюду трешники и пятаки, которые он тотчас же в кабаке пропивал: правду говорится — какова нажива, такова и прожива; через это Юпла всегда куска хлеба не имел. Если бросал его за какие-нибудь проделки шарманщик, Юпла не шел работать, а принимался играть по воскресеньям в орлянку за городской заставой, но и отсюда его скоро прогоняли, так как у него всегда были деньги с двойными фальшивыми орлами. А когда ему уж совсем трудно, то все-таки не работа выручала его, — он работать не хотел, — а что-нибудь нечестное: при случае Юпла не отказывался и стянуть, что под руку попадется.
Вот этот-то самый Юпла-проходимец и пришел к бабам в то время, когда Егор Иваныч в городе был. Всунул он свою общипанную бороду в окно и говорит:
— Ну, как живете-можете?..
— Какая наша жизнь? — закручинились бабы. — Жизнь наша самая паскудная стала…
— Что так?..
— А то, что новые порядки Егорка вздумал заводить.
— Это какие же будут порядки-то?
— А разные…
И стали тут бабы жаловаться на Егора::
— Вот по пятницам работать заставляет….
— Гмм… — мурчит Юпла.
— А разве это где видано, чтобы в пятницу работать?..
— Это точно, — сказал Юпла, — грех большой… Да вы бы его не слушали.
— Не послушай-ка-сь! У него кулачищи-то московские, граненые… Он те…
— Справедливо и то… А нет ли у вас, молодки, чего-нибудь прохожему странничку закусить, а?..
— Это кто же странник-то?
— Мы, — сказал Юпла.
Засмеялись бабы. Однако пустили Юплу в избу. Вошел он в избу и начал баб прибаутками потешать, а потом ел, пил да закусывал, да песенки затягивал. Под конец того напился, наелся, встал и заковылял к двери…
— Великий грех это вы, бабы, делаете. В пятницу работать… Что же теперь, — бормотал он, — матушка Прасковья-Пятница? Ведь она сокрушается, поди, о вашем безумии… Эх, нехорошо…
Бабы стали плакать, но работы бросить боялись: Егор очень строго пригрозил.
— Так когда Егор-то придет? — спросил Юпла, вылезая из избы в сени.
— Да ранее завтрева не придет ни за что…
— Верно ли?
— Это верно. Раньше как завтра никак не придет.
— Ну, так будьте здоровы, пойти к свету… — и с этими словами Юпла вышел из избы.
Подошел вечер; зажгли лучину. Сидят бабы да работают; за печкой сверчки куют, по стенам тараканы ползают и шлепаются с потолка о лавки. Вода в рукомойнике капает, и слышно, как ребенок соску сосет. Вечер стоял непогожий, ветреный, то и дело дождь по стеклу стучал, да ветер в щели оконные шипел, словно зверь какой хищный.
— Эка непогодь-то, — толковали промежду собой бабы боязливо. — Что теперь в поле-то? Страсть!..
— Ни конному, ни пешему дороги нет…
— Пуще всего, — заговорила Егорова жена, — без мужика страшно… Ну, как лихой человек?.. Сохрани, господи, и помилуй…
Только что она это сказала, как в окошко кто-то и застучи… Бабы так и встрепенулись…
— Отворите, — кто-то глухим и жалобным этаким голосом говорит.
— Кто там?
— Отворите…
— Да кто?..
— Прасковья-Пятница.
Как стояли бабы, так на пол и грохнулись от испуга. Долго опомниться не могли, все к земле головами лежали и глаза свои поднять боялись; наконец видят, что Пятница все стучится и все жалобно просит впустить ее и плачет. Стали бабы одна другую понукать.
— Иди ты!
— Эва, А ты-то? Ты — хозяйка,
— У меня руки заняты.
— А мне что!
— Марья, иди ты!
— Что ты, очумела?
Тут Пятница не вытерпела и говорит в окно:
— Марья, отвори, приказываю!
Марья затряслась всем телом, побледнела и посоловела, как мертвец, — однакоже кое-как поплелась отворять. Слышат бабы, как она замком деревянным застучала, слышат, как калитка отворилась, — а вслед за этим Марья вскрикнула ровно сумасшедшая и наземь без памяти повалилась. Дрожат наши бабы, бога молят и молитвы творят.
Вдруг тихонько начала отворяться из сеней дверь, и вошла в комнату женщина — страшная, безобразная, в лохмотьях да клочьях. Голова вся платками рваными укутана, из-под них торчат клочья растрепанных волос; ноги были в грязи; и вся-то она с головы до ног была осыпана разной нечистью, мусором да навозом, что из свиной закуты вон выметают. Вошла эта страшная женщина в горницу, начала молиться образам и заплакала. Так горько плакала она и заливалась, что и наши бабы вслед за ней тоже разрюмились и заголосили во всю избу. Марья опомнилась, вошла в избу и тоже вместе с другими начала выть и голосить.