А бабы боятся встать: ну как гром их расшибет? Однакоже кое-как уломал их Егор: встали они, пошли в сенцы, — а там все сундуки выпотрошены… Полились слезы, вой, причитанья…
Побежал Егор в волость жаловаться, потом повел с собой и баб к допросу, те все и рассказали по порядку: и как Юпла был утром и как вечером Пятница приходила.
— Надо скорей по горячему следу гнаться за Юплой — это его рук дело, — сказали в волости и в ту же минуту дали знать начальству в город.
Бабы сначала не верили, чтобы это мог быть Юпла, а не Пятница, но потом, когда мошенника схватили в городе да со связанными руками в деревню привезли, да когда он покаялся во всем, так бабы-то прямо со стыда сгорели…
С тех пор пятниц в Прикобыловке больше не праздновали.
Митька и чорт
Митькина мать была уборщицей в городском театре. Вечером, когда кончалось представление, она подметала большой шваброй в проходах между стульями и гасила дежурные лампочки в зрительном зале. На сцену она не ходила. Сцену убирала другая уборщица, Марья, жена швейцара. Зато Митька ежедневно бывал на сцене.
Билетерши все знали его и всегда пропустили бы его в зрительный зал, но суета нравилась Митьке больше зала.
Ему интересно было смотреть, как актеры готовились к спектаклю, как приклеивали усы и бороды, как налепляли себе носы и надевали разные смешные костюмы. Он и сам любил переодеваться. Наденет маманину кофту, повяжет платок по-бабьи и давай перед зеркалом представлять.
Но больше всего нравилось ему бегать за плотниками, когда они торопливо во время пятиминутного антракта[5] делали на сцене целый дворец или чудный сад с золотыми яблоками. А монтер? Это был самый замечательный человек. Он поворачивал выключатель — и на сцене все освещалось настоящим лунным светом. От него зависело сделать солнечный свет или напугать весь зал страшным пожаром. Митя с ним особенно подружился. Он никогда не ругал Митю и не грозил выгнать его, как это делали другие, например костюмер[6] Редькин.
Сколько раз хотелось Митьке пройти за костюмером в таинственную комнату, где на длинных перекладинах были развешаны сотни костюмов. Но Редькин был глухой и сердитый. Ключи от костюмерной он доверял уборщице Марье, а на Митькины просьбы отвечал:
— Шел бы ты жать или в школу, мальчишка.
«Вот дурак, — думал Митька. — Какая же школа в десять часов вечера?» В школу Митька, конечно, ходил, но только днем. Все ребята ему завидовали, когда он начинал рассказывать про театр.
— Везет тебе, Митька. Каждый вечер в театре.
И Митька с гордостью отвечал:
— Театр лучше всего на свете.
Только вот перед самым Рождеством поступил в Митькин класс новенький ученик, приезжий из Москвы.
Услышал он, что сказал Митька, и заспорил:
— Лучше всего, — говорит, — ребята, быть пионером. Я вот был в Москве в пионерском отряде и сегодня здесь пойду записываться. Кто со мной?
Обидно показалось Митьке: то театр, а то вдруг какие-то пионеры.
— Я пойду с тобой, — сказал он и подумал — «посмотрю, что за штука, а потом насмех подниму».
Вечером не пошел Митька в театр, а отправился с новеньким в отряд. Записались.
В отряде вожатый говорит:
— У нас сегодня к комсомольскому рождеству подготовка. Посидите, послушайте.
И стал ребятам объяснять. Объяснил, как прежде люди солнцу молились. Думали — это бог. Как стали бога на деревянных дощечках рисовать и дощечкам кланяться.
«Это иконы, — подумал Митька и вспомнил, как мать на коленях перед образом стоит, кланяется, богу молится. — Надо ей сказать, что бога-то нет», — решил Митька.
Скоро занятия кончились, и Митька побежал домой.
— Приходи завтра, — крикнул ему вдогонку вожатый.
Митька бежал, что есть сил, и, запыхавшись, вбежал в собственную комнату над лестницей в театре. Мать, очевидно, только что кончила уборку, потому что на ней был кожаный фартук, а в руках она держала швабру. Она чем-то была, видимо, взволнована. У порога стоял швейцар, и из-за его спины выглядывала Марья, другая уборщица.
— Ну, так как же, тетя Феня, — говорил швейцар. — Уступите нам комнату или нет? Уж я вас сам на новую квартиру перевезу.
— Не поеду я в пятый этаж, — кричала Митькина мать, — не поеду!
— Да ведь хорошая квартира, в новом доме.
— У чорта на рогах! — кричала мать.
— Как же у чорта на рогах, когда только через улицу? Отсюда рукой подать, — сладким голосом заговорила Марья.