Вся толпа тепло одета.
Илька идет возле деда. Дед посмотрел сбоку на Ильку и подумал:
«Новый какой-то…»
И правда, новый Илька. Вчера пришел он домой в худых сапожишках, в картузишке, — это в Николины морозы-то, — а в карманах только кисет с табаком.
— А где же имущество твое? — спросил его дед.
— У меня, как у турецкого святого, табак да трубка, — засмеялся Илька.
Дед с жалостью подумал:
«Совсем галахом стал внучек-то».
И теперь вот — валенки чужие, тулуп чужой, шапка чужая. И сам он чужой.
Идет, криво усмехается, посинел от холода, того и гляди убежит.
Вот и сосна и камень — разметено вокруг них до промерзшей земли…
Поглядел Илька на все, постоял, поежился от холода и задом-задом, сперва за толпу, потом за деревья и — тягу домой.
Дед вернулся с молебна умиленный такой, ласковый. Захотелось деду поговорить с Илькой по-хорошему.
— Видал? — важно спросил он у внука. — Только шесть веток на Николиной-то сосне осталось. Скоро засохнет. Скоро конец мира.
И замолчал. И все замолчали, задумались, загрустили, думая о скором конце мира.
И вдруг Илька скрипуче рассмеялся. Дед удивленно вскинул на него глазами:
— Ты что?..
— Не верю я в эти сказки — ответил Илька, улыбаясь как-то криво, одной щекой.
Будто гром трахнул: все замерли. Дед прямо на столешник бросил ложку, а в ложке-то щи были.
— Ка-ак?..
— Не верю я этому. Ка-амень ло-опнет, сосна сгние-ет… А миру ничего от этого не будет. Бабьи сказки это. Вот увидите…
И посмотрел на всех дерзко. А глаза загадочно смеются….
Если бы в Кряжиме началось светопреставление, не так бы удивился народ, как удивился Илькиным речам. Светопреставления ждали, верили в него… А здесь сразу как-то вдруг появился еретик. Да в семье-то какой? — Би-рю-ков-ской! Самой именитой, самой крепкой.
Побежал этак слушок по селу:
— Илька Бирюков в безбожники записался. Дома-то на Николу его убить хотели. Отец прямо топором замахнулся, да дед заступился.
А Ильке хоть бы что. Ходит по селу петух-петухом. Бабы глядят на него в окошко, украдкой крестятся.
— Вон он идет, неверяка-то. Ах, пострел бы его расшиб!
— Не иначе, как донских коней объезжал. Кто их объезжает, тот отца-мать не почитает, в бога не верит.
Мужики кричали сыновьям:
— Ванька, ежели я тебя увижу с Илькой, — уши отобью.
Сыновья сейчас же от Ильки в сторону: в Кряжиме почитали родителей пуще богов.
Илька только смеется, курит трубку, ругается.
— Недотепы. Пням в лесу молитесь…
А парням охота с Илькой погуторить: и боязно и лестно.
Так все филипповки, все святки Илька проходил в одиночестве. Хотел из села уйти, да куда пойдешь, на зиму глядя.
Но вот солнышко опять зажгло весенний огонь. В Николиной роще опять закричали грачи, зазеленел лес, а там и Никола теплый пришел.
И когда толпа молилась, сгрудившись у Николина камня, Илька бродил по опушке Николиной рощи, один, сам с собой разговаривал, смеялся и кому-то грозил.
Пьяным-пьяно было село в этот день. Все по-старому, по-вековому, по-хорошему было в этот день, в этот вечер.
И вдруг середь ночи с колокольни — «дон-дон-дон-дон…»
Выбежали кряжимцы на улицу, глядят, а над Николиной рощей зарево, как высокая красная шапка, до самого неба поднялось.
Пуще всех перепугался дед Василий. Почему? И сам не знает. Просто руки ходуном ходят.
Побеждали кряжимцы в лес, с ведрами поехали, с бочками, всю ночь до утра тушили. Да где — сушь в сосновом-то лесу была. Тушили — надеялись, что сохранит господь роковую сосну, сохранит и роковой камень. А потушили и ужаснулись: сгорела сосна, и на камне кто-то костер большой сделал, и лопнул камень от жары. Ужаснулось все село. Начали мужики дознавать, кто пожар сделал, и сразу решили:
— Илька Бирюков! Не иначе, как он.
Бросились искать Ильку. До утра искали, не нашли, только на дальней опушке баба Лукерья топор подняла:
— Чей?
Дознались. Бирюковский топор.
Увидал дед топор, упал на колени, завыл:
— Прости, народ православный. Мой внук это злодейство сделал. Сгубил ведь мир-то…
Обезумевшие от ужаса кряжимцы стали ждать конца света. Сев шел, работать вот как надо было, — «день прозеваешь, год потеряешь», а никто на работу не ехал. Стар и млад надели новые рубахи, смазали волосы коровьим маслом; улица запестрела новыми сарафанами. В церкви шла исповедь без перерыва, причащались люди, соборовались, чтоб к богу очищенными явиться. Старики и старухи так и ночевали в ограде на паперти… Все говорили об антихристе и ждали смерти. Бабы и ребята бесперечь вопили: все-таки не очень-то хотелось раньше времени на тот свет отправляться.