Снова молчание. Вот бы кто-нибудь проскакал сейчас по улице. Быстро, с гиканьем, со свистом плети, промчал рядом. Но никто не скачет, никто не гикает. Только мыши беснуются на чердаке.
-Значит вы думаете, что я подлец? Так? Отвечайте! Что у вас за дурная привычка молчать, когда с вами разговаривают, притом старшие!
-О старшинстве сужу не по летам, а по уму.
-Ну поколение выросло! Из какого, спрашивается, семени! Дерзкие смутьяны! Никакого уважения к людям, которые своими неустанными трудами и заботами вскормили вас, вдохнули в вас искру воспитания, чтоб разгорелся огонь благонадежности! И что мы видим в результате? Никаких нравственных принципов и чинопочитательных чувств! Где ваша любовь к государю императору, отечеству и господу Богу?! Любите вы какие-то зловредные писания людей ничтожных! Кто вы серые личности с мутными глазами и сумрачными идеями, ранящие своею дерзостью нас, людей лучших и невинных!
-Дурак. Или хитрец, не пойму. Но все равно, если не замолчишь, я заткну тебя быстро, несмотря на ногу.
-А что с ногой?
-То же что у тебя с головой – больная! Неужели ты не понимаешь, что завтра утром нас, ну меня во всяком случае точно, расстреляют?
-Отчего же, понимаю.
-Так заткнись и посиди молча хоть часок, вспомни что-нибудь. Было же у тебя что-то такое в жизни, о чем можно вспомнить?
-У меня не было жизни, а значит, и вспоминать нечего.
-Как это не было? Сколько тебе лет?
-Пятьдесят четыре.
-И что же ты эти годы делал?
-Играл.
-Во что?
-В жизнь. Вам это интересно или помолчать?
-Можешь помолчать?
-Нет.
-Ну тогда говори, только не приставай ко мне с вопросами и потише, без восклицательных знаков и патетики.
-Хорошо, я постараюсь, но если сорвусь, то вежливо одерните меня, повторяю вежливо, без криков, ругани и рукоприкладства столь распространенных в среде людей грубых и необузданных, которых нынче ой как много. Заполонили они всю Русь-матушку и топчут ее до крови тяжеленными своими сапогами…
-Быстро ты съезжаешь.
-Да, быстро. Понимаете, это моя трагедия, крест, ноша. Я не могу удержаться от этого, не могу остановится. Как только начинаю говорить, сразу же вхожу в какую-то роль и говорю слова этой роли. Понимаете, не свои слова, а слова роли. Своих слов, похоже, у меня и нет. Я говорю, говорю, говорю. Сначала это кажется смешным, потом злит и вскоре, люди просто избегают меня, как прокаженного! Не здороваются, отказывают в знакомстве, вызывают полицию, бьют наотмашь. Что угодно!
-Молчать не пробовали?
-Пробовал, но что толку? Если у меня роль молчуна, то я молчу. В остальных случаях я не могу молчать, как человек не может не дышать. Стоит мне помолчать хотя полчаса, как я начинаю сходить с ума. Я перестаю видеть, мне кажется, что моя голова разлетится на тысячу кусков от переполняющих ее речей! И чтобы спастись, я вынужден говорить, я начинаю и мигом вскакиваю в какую-то роль и говорю, говорю, говорю чьи-то слова, играю чужие роли, живу чужими чувствами. Даже ночью, во сне, я говорю, плачу, смеюсь, люблю, ненавижу, страдаю, во всю живу жизнями каких-то людей! А своей попросту не имею! И никогда не имел! Бедная мама говорила, что еще в ее чреве я бурлил, стучал ногами, гудел и булькал. Сколько тогда она перенесла болей! И эти боли были лишь маленькой толикой будущих болей! Какие муки вытерпели из-за меня родители! Меня выгнали из гимназии, садили в лечебницы, били, таскали по участкам, пороли, а они все пытались защитить меня, помочь мне! Из-за меня, подлеца этакого, умерли они раньше времени, эти чистые и непорочные люди, прекрасные в своей жертвенности!.. Вы зря, совершенно зря кинули в меня кизяк. Я же просил деликатно прерывать. И притом я говорю о своих родителях, в такие моменты я всегда плачу и всегда честен! Даже тщу себя надеждой, что это единственная лично моя роль!
-Нужно было идти в театр. Сделал бы из своего недостатка профессию и зарабатывал на хлеб.
-Это как излишне любвеобильные женщины идут в проститутки, так что ли?
-В проститутки идут от голода.
-Откуда вы знаете?
-Читал.
-А я видел! И смею вас заверить, что далеко не все. Многие занимаются этим грязным, растлевающим душу и тело ремеслом, не от голода, а от собственной развращенности!
-Давайте лучше вернемся к театру.
-Не хочу!
-Вы туда не ходили?
-Конечно ходил! Но я ведь не какой-то поганый актеришка! Я жизненный артист! Это как песчинка и скала. Песчинки легко проникают в щелочку, но не скала. Не мог я, как эти мелкие служки Мельпомены или Терпсихоры, уж не помню кому они зады лижут, так вот, не мог я – жизненный артист, вызубрить одну-единственную роль и сидеть на ней как цепной пес. Я не мог вместить себя в жалкую конуру единственной роли! Это же убого! Быть Гамлетом весь спектакль! Он прекрасный Гамлет! Ну и что? Разве этим меланхоликом исчерпывается человечество? Что вы вперлись в какого-то тоскующего молодца? Не от глупости ли? Гамлет лишь кроха малая, шиш в бескрайнем море человечества. Оно велико, многообразно, непостоянно, дергано, противоречиво! Такими, именно такими должны быть роли для меня. В «Гамлете» я был и Гамлетом и Яго и Онегиным и персидской ккяжной на руках у Степана и Брутом и маленьким злобным конем монгольского наездника, князем и крестьянкой, умирающей от тифа! Я был многим, но разве поймут эти твердолобые убожества, объявившие себя творцами и высшей инстанцией, что рамки это цепи! А творчество – это взрыв, полет, свобода, разлетевшиеся в стороны цепи и простор впереди! Искусство не в рамках, пределах и границах, искусство за ними, вне рамок и пределов! Что обрамлено и установлено, окольцовано, это уже называется ремеслом. И то, что они делают тоже ремесло! Чаще топорное, иногда искусное, но ремесло! Потому что они играют роли, а не живут роли! Роль для них, средство добывания пропитания, работа, но никак не жизнь! И пусть кричат: Сумасшедший! Дурак! Что ты понимаешь? У тебя нет опыта! Да нет. Потому что я сам опыт! Чистый, полный, самой высокой пробы опыт! Сумасшедший? Да сумасшедший! Потому что в цепях здравого смысла человек способен только изрекать банальные истины и делать простые вещи. Но чтобы прорваться за горизонт, за стены, нужно сбросить все цепи и цепи здравого смысла тоже, нужно гореть, нужно быть танцем огня и достичь заоблачных высот, о которых даже не подозревают здравомыслящие ремесленники! Эти безмозглые интриганы, мелочные завистники, халтурщики и пьяницы, самолюбивые ничтожества!.. Да-да, вы правы, я увлекся, это была моя очередная роль. Роль рассказывающего о роли, такое бывает. Я сейчас скажу может странное, но все что я говорю, это тоже роль. И то, что говорю, и то что сейчас скажу. Роль на роли сидит и ролью погоняет. Меня. Как я страдаю от этих ролей! Из-за них умерли мои родители, из-за них я никогда не имел друзей. С работы меня гнали в первый же день, даже пьяницы не хотели со мной пить! 0дин раз в жизни я проработал три дня. Устроился звонарем в церковь. Три дня разглагольствовал на колокольне, пока не спустился и понесло. Стал вдруг Джордано Бруно и такого наговорил! Потом стал изгонять менял из храма, а когда выгнали меня, то пошел на кладбище, выворотил тяжелый крест и ходил с ним по улицам, спрашивал, где Голгофа и легионеры. Мне плевали в лицо, били, оскорбляли, я прощал их, я любил их! Меня отвели в участок, пороли, требовали отречения, но я был Иисусом, я смиренно улыбался и кивал головой, прощал их, любил их, призывал возлюбить ближнего. Они выбросили меня полумертвого и я выл, потому что стал раненным волком. В каком-то кабаке стал баптистским священником и начал проповедовать среди ямщиков. Диких, кондовых мужиков. Не умер только потому, что стал Кощеем Бессмертным. Потом был землей. Черной, отдохнувшей, весенней землей, готовой взорваться огнем всеразличной зелени. Мощные ноги хмурых быков упираются, вгрузают в меня, таща огромный плуг. Потом идут поющие девушки, в своей легкости похожие на бабочек, омывают раны земли зерном, спелым, налитым, золотым зерном. И небо, синее-синее, и ветер, нежный как мать и я, чувствующий шевеление зерен, пробивающихся сквозь мою кожу. Или быть воробьем. Маленьким пушистым комочком с лапками-спичками, порхать по дворам, остерегаясь котов, зимой прятаться в глубине соломенной крыши. На улице мороз, вьюга, ветер воет, а здесь тепло, темно, затишно. Ворушусь, втягиваю голову, поджимаю крылья и сладко сплю. А звук? Вы знаете каково быть звуком? Быть созданным внутри человека, лететь в пространстве и таять, сходя на нет в бесконечности! Это ни с чем не сравнить. Если бы вы знали, сколько теряет человек, замыкаясь в своей скорлупе, устанавливая себе границы. Самое ненавистное для меня слово – граница. Недаром существует понятие ограниченности. Всякий, кто имеет границы, живет в границах, ограничен. Это тупость и лень загоняют человека в границы! Он запирается в затхлой комнатушке и с наивностью, больше похожей на недалекость рассуждает: «Вот это я» Все в этой комнатушке я, а остальное не я. Я человек, мужчина, православный, торговец. И веду себя как человек, мужчина, православный, торговец. Бесконечно меряю шагами эту затхлую комнату, которая и не комната вовсе, а темница. Которую и сам уже ненавидишь и готов растоптать. А почему не вырваться на свободу, побыть рыбой, рожающей женщиной, шаманом, мучителем, гвоздем в ладони Христа? Почему нет? Неужели все эти ощущения известны и надоели? Нет, нет и нет! Все границы, все чертовы рамки, здравые рассуждения, что это я, это не я, это мое, это не мое. Я торговец, значит пение птиц не мое, мануфактура мое. А как же звезды? 0ни чьи? Тоже не ваши? Астрономов что ли!? Люди все поделили и определили границы. Что их, что чужое. Они глупы для того, чтобы понять, что нет ничего их. Та камера, в которой они утвердились, одна из многих тысяч и выбрана случайно. Она не их. Так же как нет для них и чужих камер. Все свое! Мне интересно все и оно мое! Я живу всем! Мои роли все! Мне нужен весь мир, простор, изобилие!.. Что это? Что это было?