Как много вернулось парней с войны — неизменившихся, здоровых, как Ран. Как много, боже мой, здоровых молодых мужчин на свете!
Что она делает здесь? Почему бы ей, в самом деле, как советует Ненси, и не уйти?
До каких пор будут держать ее в страшном плену глаза, ноги, судьбы изувеченных?
— Здравствуй, Гейл! — приветствуют они ее — те самые глаза, руки, судьбы…
— Привет! — отвечает она бодро, совсем так же, как в салоне Ненси, и какой-то далекой, словно чужой, частицей сознания отмечает, что вся вдруг преображается, даже походка ее становится другой — гибкой и грациозной. Что ж, чисто женская интуиция…
Чисто женская интуиция улавливать и воспринимать взгляды окружающих мужчин вытесняет ее кошмары, и она идет — улыбающаяся, жизнерадостная, свежая, с летящими, словно на ветру, блестящими волосами, обрамляющими нежное лицо.
— Гейл, зайди к Эду! — крикнул ей вдогонку Марк.
Он так неловко остановил свою коляску (невежа и есть невежа!), что она его задела. Мясистое лицо Марка лоснилось от пота, но даже не это, не изрытые оспой щеки были ей противны, а угодливая улыбка, растянувшая его ярко-красные мокрые губы.
«Слюнтяй, противный слюнтяй!» — подумала она и тут же поняла, чем держит Ненси этот противный Сезаро. Есть такие мужчины — их узнаешь с первого взгляда, — которые, едва приблизившись, начинают оглаживать тебя потными ладонями, слюнявят, мусолят тебя, окутывают паутиной лести. От такого не избавишься — вроде бы и причины нет. Попасть такому в лапы — значит навсегда стать пленницей.
Понимала ли Ненси, в какой капкан она угодила?
У каждого — свой капкан, своя ловушка…
Но есть и другие парни («Иду, Эд!») — присутствие их мы ощущаем, как свет под ресницами, как частое биение сердца; парни, которых мы просто любим и готовы идти за ними на край света не из-за срасти, нет, но чтобы чувствовать постоянно, что рядом с тобой — настоящий мужчина. Это счастье.
— Я слышу, Марк! — ответила Гейл, все еще улыбаясь, но уже не слушая.
Марк был в одной палате с Эдом, у обоих были ампутированы левые ноги. Раны гноились, и то одному, то другому приходилось возвращаться в операционную.
— Ему не впервой, — сказал, ухмыляясь, Марк. — А трясется — ну словно дитя малое!
— Знаю, Марк, — сказала Гейл досадливо. — Ты, между прочим, тоже не очень-то вынослив.
Рябые щеки Марка потемнели, он шумно задышал, втягивая воздух пористыми ноздрями.
— Иди погладь его для храбрости! — крикнул он злобно.
Обида захлестнула Гейл, но ей удалось сдержаться: ведь ни Марк, ни Сезаро не родились плохими. Раньше они такими не были, это нельзя забывать. Она хорошо знала, что женщины в больнице завидуют ее изящной фигуре, а мужчины все норовят прикоснуться к ней. Один только Эд, самый молодой из всех больных, смущался в ее присутствии, охваченный, видно, той стыдливостью, которую юноши, как он, — которых мы любим — не теряют никогда.
— Иду, Марк, — сказала она тихо. — Точно так же я иду и к тебе, верно?
По коридору взад-вперед сновали медсестры. Открытые двери зияли, словно черные дыры, слышался говор, какая-то музыка, климатическая установка равномерно шумела, яркий дневной свет, пронизывающий клетчатые шторы, смешивался с искусственным свечением включенных телевизоров. Начинался больничный день — Гейл уходила в него, словно в густой лес по тропинке, и Марк, подталкивая вслед за нею свою коляску, просил:
— Ну ладно, Гейл, извини!
— Ничего, Марк, бывает!
— Ты не сердишься?
— Конечно, нет!
И вдруг по коже, под самыми корнями волос, пробежали мурашки — они собрались у висков, и где-то там заструился свет, согревший ее глаза и заставивший ее вскинуть голову.
«Джонатан, милый! Не ты ли учил меня гордо проходить мимо ничтожных людей? Не ты ли сделал меня сильной, неуязвимой? Или память о тебе?..»
Она держала себя в руках. Она шла к Эду, которому была сейчас нужна. Они никогда не знали — никто им не говорил раньше времени, — до каких пор будут резать хирурги. Достаточно было закрыть глаза, представить себе десятки истощавших бедер, коленей, блестящих розовых следов от швов, желтоватых отеков, припомнить слипшиеся от крови повязки, голод в обезумевших после наркоза глазах — алчный голод жизни, пересиливающий боль и ужас. Сегодня будут ампутировать ногу Эду…