Девушка, сидевшая напротив мужчины с медной гривной, резко повернула голову, ее короткие волосы отлетели при этом в сторону. И по тому, как она откинула голову, по лебединому изгибу худенькой шеи и по тому, как раскрылось его сердце, Корм почувствовал, что она — рядом, близкая, единственная.
— Дэби Лин!
— Люсиль!
Девушки обнялись. В наступившей тишине слышался рев марвиновского магнитофона и удары по мячу на баскетбольной площадке на той стороне канала.
— Корм!
Люсиль, оторвавшись от Дэби Лин, сделала шаг к нему. Руки ее были слегка раскинуты — казалось, она готова была его обнять.
«Вот сейчас! Вот сейчас!» — следил за ней Корм.
Люсиль неуверенно улыбнулась. Она сунула руки за низкий ремень джинсов — далекий, почти забытый и в то же время до боли знакомый жест! — и стиснула свои узкие бедра.
— Привет, Корм! — промолвила она почти шепотом.
Неожиданный спазм сморщил уголки ее губ, прочертил две-три полные горечи морщинки, которые тут же исчезли.
Они не обнялись. Люсиль не вынула рук из-за пояса, не сделала второго шага — они и так были совсем рядом; Корм стоял неподвижный, непроницаемый, ощущая, как неведомый холод стягивает его лицо.
Бескровный колокол в груди раскачивал мир, и гул его безмолвно извещал об упущенном мгновении.
— Это Корм Торнтон, Джой! — повернулась Люсиль к мужчине с гривной. — Я говорила тебе о нем.
Джой наклонил голову, Корм едва кивнул. Они были старше всех собравшихся в этот день у подножия каменного мавзолея — разве только Марвин Стивенс был одногодком Корма. Однако именно он меньше всего заинтересовался бы ненавистью, внезапно вспыхнувшей между двумя своими сверстниками.
— Сядем! — предложила Люсиль. — Садитесь. Дэзи Лин, а ты когда-нибудь лопнешь!
Дэзи Лин беззаботно улыбнулась; ее влажный яркий рот был полон крупных, ослепительных, жемчужно-белых зубов.
Люсиль пригласила Корма сесть рядом. Он вдруг вспомнил, что раньше мог отгадывать ее настроение по глазам. Удлиненные, светлые, блестящие, как расплавленное олово, глаза Люсиль были такими же, как когда-то; и она сама все такая же, такая — и все же другая: похудевшая, с болезненно тонкой шеей, впавшими висками и увядшим, но все еще красивым лицом с правильными тонкими чертами. Женщина с изящными жестами и осанкой, которой, наверное, никогда не утратит. «Настоящая женщина!» — сказал себе Корм, напряженно пытаясь открыть в ее голосе следы прошедших без малого двух лет, в течение которых он почти ничего о ней не слышал. Он следил за выражением лица Джоя, за взглядами, которыми он обменивался с Люсиль, и пытался представить себе то, что так изменило ее.
Она не была замужем за Джоем.
И Джой не был похож на тысячи хиппи, которых он встречал, грязных и жалких, чаще всего пребывающих в плену своей собственной духовной нищеты и социальных канонов общества, в котором они двигались словно слепые. Он явно был человеком с положением, а может быть, и с деньгами{7}, но в то же время — человеком риска и отчаяния. Он был, конечно, породы Корма — породы идолов, чью славу хиппи разносили по своим бесконечным дорогам и сборищам. Но была между ними и разница: Корм, внутренне опустошенный, оцепеневший в своем одиночестве, в бессмысленности своего существования, превозмогая — сам не зная, до каких пор, — наркоз героина, жил как обреченный. А Джой вряд ли когда-нибудь испытал страшную нравственную депрессию и мучительное (один шанс из тысячи) восстановление после нее.
Впрочем, Корм надеялся, что еще придет в себя.
А Джой наверняка потерял голову из-за такой девушки, как Люсиль. Было в ней что-то неспокойное, необузданное, что незаметно захватывало всех вокруг. Не так ли случилось и с самим Кормом? Не от любви ли к свободе — свободе поступать как хочется, точнее, освобожденности от каких бы то ни было обязательств и наивной веры в счастье от непротивления злу — пошли они тогда с Люсиль с этими шумными хиппи, чьи имена он сейчас уже и не вспомнит?
Они любили друг друга ненасытно, исступленные и робкие; каждая ласка Люсиль, каждый ее взгляд сводили Корма с ума. Они запирались у Люсиль — два ее младших брата ходили в школу, сама она еще не начала работать, и их большой дом был безлюден днем; вечером они, едва дождавшись темноты, спешили в близкую рощу с решетками жаровен на полянах для воскресных увеселений. У Корма был тогда породистый боксер Мосс. Днем Мосс неподвижно, точно сфинкс со смешным старческим лицом, сидел на деревянных ступеньках перед домом Люсиль, а под вечер бежал между ними к роще. Люсиль шагала, раскачиваясь на длинных ногах, засунув руки за пояс джинсов, расплавленное олово ее глаз светилось во мраке… Мосс обнюхивал смятую возле них траву, чуть слышно посапывая, и они чувствовали себя спокойно и уверенно под его защитой.